Александр Листовский - Калёные тропы

Всадники мягко закачались в седлах. По степи покатился конский топот.

Начинало смеркаться. Степь попрежнему находилась в движении. По дорогам тучей шла конница. Свежий ветерок шелестел в развернутых значках и знаменах.

Временами казалось, что за дальними курганам уже больше никого не осталось. Но вновь и вновь они покрывались черными массами всадников, и конский топот, песни и громыханье артиллерийских запряжек растекались в степи.

Конная армия шла на запад.

Там, у горизонта, среди дымчатых облаков, как в зареве огромного пожара, садилось кроваво-красное солнце.

Над Гуляй-Полем стоном стояли пьяные песни. Новоспасский и Снегиревский полки «армии» Махно прибыли сюда еще с вечера. Всю ночь шел дым коромыслом: пропивали добычу, захваченную в обозах отступившего в Крым генерала Слащева, и даже теперь, когда солнце уже давно перевалило за полдень, песни и музыка не смолкали ни на минуту.

Махно и на этот раз остался верен себе и сумел погреть руки на чужой победе. Красной Армии было не до обозов. Она стремилась не допустить ухода противника в Крым и окончательно разбить его в Северной Таврии. Махно сделал вид, что перешел на сторону большевиков, и крепко встал на пути отхода белых. Однако после первого же натиска Слащева он пропустил его, а обозы и войсковую казну захватил, благо при обозе не было артиллерии, к которой Махно испытывал чисто органическое отвращение.

Самого «батьки» в Гуляй-Поле не было. Его приезда ждали с часу на час. Тем временем «буйная вольница» продолжала гулять. Широкая площадь была забита народом. В толпе мелькали пестрые свитки, соломенные шляпы, яркоцветные головные платки. Кое-где виднелись выкраденные из дедовских сундуков, а то и из музеев старинные кунтуши красного, желтого и голубого сукна с галунами и позументами. Изредка над толпой проплывали высокие смушковые шапки с длинными, до плеч, алыми шлыками.

У раскинутых в ряд балаганов, бойко торговавших посудой, красным товаром и семечками, народу было больше всего. Оттуда доносились взвизги молодиц, говор и смех. Среди народа сновали неряшливые странные личности с длинными волосам, в измятых пиджаках и мягких фетровых шляпах — анархисты, или «ракло», как в насмешку звали их рядовые махновцы.

Рябой парень, обвешанный бомбами, стоял у балагана с вывеской «Парикмахер Жан из Парижа» и молча наблюдал всю эту картину. Ему приходилось повертываться то одним, то другим боком, потому что он смотрел лишь одним глазом. Другой глаз был выбит и зарос диким мясом с черной дыркой посредине.

Сейчас внимание рябого парня привлекало происходившее в балагане, и он, приоткрыв дверь, боком глядел в щелку. Кудрявая маникюрша с затейливой чолкой ловко орудовала пилочкой, подтачивая ногти на покрытых кольцами коротких толстых пальцах плотно сидевшего в кресле полного рыжего человека с плоским, как у гориллы, лицом. Широко расставив толстые ноги и выставив вперед мощную челюсть, он громко сопел вывернутыми ноздрями короткого носа и не то спал, не то смотрел, прищурившись, на свои большие красные руки.

Рябой парень, хотя глядел он одним глазом и был сильно навеселе, все же сразу узнал в сидевшем коменданта «батькиного» штаба Фильку Кийко, прозванного махновцами «жабой» за то, что он говорил так, словно жадно хватал с ложки горячую кашу.

В балагане находились еще два человека. Один, в полосатой тельняшке и в зашнурованных до колен высоких желтых ботинках со шпорами, стоял против зеркала и оглядывал только что сделанную ему прическу-бабочку с большим начесом на лоб. Другой, тонкий, брился.

— Ты скоро, браток? — спросил стоявший, повертываясь к Фильке молодым слащаво красивым лицом с черными, ловко подбритыми усиками и крепко надевая на затылок матросскую бескозырку, с длинными ленточками.

— А шо ты, милый, торопишься? — утрируя украинскую речь, неожиданно ласково прочмокал Филька, шлепая губами. — Горит, что ли, где?.. А между прочим, я готовый. — Он поднялся с кресла, причем стало видно, что он большого роста и руки у него длинные, чуть не до колен, сорвал с пальца кольцо и величавым жестом бросил его маникюрше. — На, коломбиночка! Носи на здоровье. Это за меня и за Лященко, — пояснил он, показывая на жгучего красавца в тельняшке.

Вдруг Филька резким движением повернулся к дверям. В балаган быстрыми шагами вошел высокий и тощий, как жердь, заросший бородой человек. Он подошел к Фильке и, бросив по сторонам быстрый взгляд, зашептал ему на ухо.

Филька нахмурился. На его низеньком лбу взбухла синяя жила.

— Да шо ты, Гуро?.. Золотой, говоришь? Да как он смел без меня, сучье вымя!.. Ну, погоди, я до него доберусь! — заговорил он, багровея. — Где он?.. В штабе? Хорошо, я сейчас.

— Мне покуда можно итти? — спросил Гуро.

— Иди.

Гуро, чуть сутулясь, вышел из балагана.

— Чего он, браток? — спросил Лященко.

— Да там одну штуку ограбили, — с досадой сказал Филька. — А я было только себе ее приглядел.

Он подмигнул маникюрше и, ступая вразвалку, направился к выходу.

Рябой парень отскочил от двери и, скрывшись в толпе, пошел вдоль балаганов. Навстречу ему с музыкой и пьяными криками медленно подвигалось шумное шествие. Впереди всех, высоко вскидывая ноги, отплясывали чертовского гопака два голых по пояс человека. Один из них, с белыми шрамами на искромсанном шашкой лице, был в цветных женских чулках с голубыми подвязками и шелковых трусиках; на другом, чубатом, белели пышные, как морская пена, кружевные панталоны, из которых выставлялись его черные волосатые ноги. Пляшущим подыгрывали гармошка и бубен. Позади всех со смехом и криком валил кучей народ.

— Швыдче! Швыдче! — кричал идущий рядом махновец с висячими усами. — А ну, а ну, хлопцы!.. Вот так гарно! — Видимо, очень довольный, он хохотал и, приседая, хлопал себя по коленкам. — А ну, гуляй за мои! — распалясь, крикнул он, вынимая из кармана и бросая под ноги пляшущим два золотых.

Рябой парень, улучив момент, быстро схватил откатившуюся в сторону монету и сунул ее за щеку. Но его движение не ускользнуло от пляшущих. Они с криками бросились на него.

— Ты шо, сука, паразит, зачем гроши узял?

— Не брал я!

— Не брал? — послышался хряский удар.

Чубатый в панталонах сидел верхом на рябом парне, засунув черные пальцы ему в рот, отдирал щеку. Другой, зверски выкатив глаза, тузил его кулаками. Острый крик прорвал воздух.

— Бьют!..

— Где, кого бьют?

— Афоньку Кривого!

— Стой! Не бей, он мне кум!

Несколько человек бросились в общую свалку. Вокруг слышались хриплая ругань, кипящее злобой дыхание. Над кучей тел взлетела рука с гранатой. Смотревшие на драку шарахнулись в сторону.

Грохот пулеметной стрельбы, раздавшийся в эту минуту на противоположной стороне площади, почти не произвел никакого эффекта. В «армии» Махно это было обычным явлением. Стреляли по любому случаю: и в знак сбора, и для выражения восторженных чувств, и просто так — по пьяному делу. Стрелял тот, кто только хотел. Однако некоторые все же подняли головы и посмотрели по сторонам с таким видом, словно хотели спросить: кого, мол, зовут? В глубине площади стоял на тачанке большой толстый человек с непомерно маленькой головой и, размахивая длинными руками, что-то кричал.