Александр Листовский - Калёные тропы

— Разрешите поинтересоваться, для какой цели, ваше превосходительство? — спросил генерал Ставицхий, исполнявший при Сикорском должность начальника штаба.

— А разве это непонятно, генерал? — Сикорский укоризненно посмотрел на Ставицкого. — Вагоны нам будут нужны, ваше превосходительство, под погрузку лошадей Конной армии. Очень важно предусмотреть все детали заранее, — заключил он с значительным видом, постучав по карте костяшками пальцев.

Второй день, почти не переставая, сеял мелкий, как кисея, надоедливый дождь. Лошади хлюпали по уходившей в глубину дремучего леса вязкой дороге. Казалось, все вокруг раскисло и набухло от влаги: и леса с отяжелевшей листвой, и напитанная, как губка, прозелень мха, и низко нависшее мглистое небо. По обочинам узкой дороги желтели болотные кувшинки, наполненные водой.

В влажном воздухе со всех сторон беспрестанно бухали выстрелы.

— Ну и дорога, черт ее забодай! — проворчал Кузьмич, сдерживая заскользившую лошадь и бросая косой взгляд на Климова.

— Что и говорить, Федор Кузьмич, — поспешил согласиться трубач. — По этакой дороге только и впору ездить пьяному черту. А ночью совсем беда: чуть задевался — и ваших нет. Одним словом, гроб с музыкой. Ща. Вчера, как с Замостья на Чесники прорывались, взводный Кравцов с первого эскадрона было утоп.

— Да ну?

— Ага. Съехал с дороги, ему показалось, вроде место сухое, ну и угряз вместе с конем по самые уши. Еле вытащили. Одним словом, гиблое место.

— Факт. В германскую войну, Василий Прокопыч, мы Пинские болота так-же вот проходили. В точности такие места. Нам полковой врач тогда рассказывал: еще при Наполеоне, как француза гнали, один наш гусар провалился в болото вместе с конем. А спустя лет пятьдесят, а может, побольше, как саперы дорогу проводили, нашли его. И представьте себе — как живой.

— Скажи, пожалуйста!

— Факт. Видать, там почва такая. Химия. Я и могилу его видел.

— Чудеса, — удивился трубач.

Вдали частей строчкой застучал пулемет. Один за другим ударило несколько пушечных выстрелов.

— И стреляют и стреляют, и конца края не видно, — недовольно буркнул лекпом, опасливо озираясь вокруг.

Впереди лес расступился, раскрыв широкую просеку. Там на развилке дорог, где стояла часовенка с потемневшим крестом, передние всадники остановились и начали спешиваться.

Дождь перестал. Красноармейцы разминали затекшие ноги, переговаривались негромкими голосами, прислушиваясь к катившейся по лесу стрельбе. Наиболее предприимчивые кинулись в лес искать сухого валежника. Вскоре, весело потрескивая, запылали костры.

Харламов присел на корточки подле костра, широко растопырив, протянул вперед озябшие пальцы.

Бойцы подходили на огонек посушиться. От шинелей повалил густой кислый пар.

Шлепая по грязи и таща подгнивший ствол дерева, к костру подошел Миша Казачок.

— Садитесь, братва! — предложил он радушно.

— Ай да Миша! Славно! Вот это уважил! — весело заговорили бойцы, подсаживаясь поближе к огню.

— А что, товарищи, надолго стали? — спросил боец в черной кубанке.

— Командир говорил, что нам приказали в резерве стоять. Четвертая дивизия пошла на прорыв. Слышишь, какой бой идет? — сказал взводный Чаплыгин, смуглый большой человек, недавно заступивший на место Сачкова.

— Куда ж мы теперь двинем? Смотри, сколько дорог. Целых три, — показал боец на развилку с часовней.

— Зараз мы как тот богатырь на распутье, — сказал Харламов.

— Какой это богатырь?

— Картина такая. В Ростове видал. Вот он, значит, остановил коня у трех дорог, аккурат перед камнем, а на камне надпись. Точно не упомню, а вроде написано так: направо пойдешь — смерть найдешь; прямо — сам жив будешь, а коня потеряешь; налево — сам помрешь, а конь жив останется. Вот он стоит, значит, думает.

— По какой же он дороге поехал?

— Не знаю. Но думаю так, что по последней.

— Правильно! — сказал боец с седыми усами. — Хреновый был бы он кавалерист, если б конем поступился. Конь — он первый друг, брат и отец.

— А у меня думка такая: не по правой, не по левой нам итти не придется, — сказал за костром чей-то голос.

— Это почему так? — спросил боец в черной кубанке.

— Все здесь останемся. Завели нас на погибель, который день бьемся, а их, гляди, сила какая!

— Это кто ж так говорит? — грозно спросил Харламов. Он приподнялся и увидел за дымом скрюченную фигуру бойца в рваной шинели, прозванного за выбитые зубы Щербатым.

— Ты, заячья душа, понимаешь, что говоришь? — спросил Харламов, сдвинув угловатые брови.

— А что? Я свою мнению высказал, — опасливо проговорил Щербатый.

— Да я тебе, зараза, с потрохами вышибу такое твое мнение!

— А что, я ничего, — захныкал Щербатый, втягивая голову в плечи.

— Что за шум, а драки нет? — сказал сбоку бойкий женский голос. — Что, мальчики, не поделили чего?

Бойцы оглянулись.

Взявшись за бока и наморщив маленький нос, Дуська весело смотрела на них.

— А ну, мальчики, подвиньтесь! Дайте и мне кости погреть. Насквозь отсырела. — Она втиснулась между бойцами и, вздохнув, обеими руками потянулась к огню.

Боец в черной кубанке хлопнул ее по широкой спине:

— Эх, Дуся! Цветик лазоревый!

— Не трожь! — строго предупредила она. — Смотри, Сачкову скажу, он те всыпет Кузькину мать!

— Извиняюсь, Авдотья Семеновна. Я ведь от души, — сказал боец, усмехнувшись.

— Знаем мы вашего брата! А чего вы расшумелись?

— Да вот Щербатый сомневался, как бы нам здесь не остаться.

— Нашли кого слушать. Тоже герой!.. А может, и ты сомневаешься?

— Ну что ты! Я с товарищем Ворошиловым, как немцы наступали, всю Украину до самого Царицына прошел. В каких только окружениях не были. Ничего, вывел он нас. И теперь выведет, — сказал боец с твердой уверенностью.

— Правильно! — подхватил Харламов. — Пока товарищ Ворошилов и Семен Михайлович с нами, мне хоть бы что!.. Выведут. И не в таких переплетах бывали.

— Слыхали, мальчики, что в третьей бригаде этой ночью случилось? — спросила Дуська.

— Ну, ну?

— Паны заставу сняли.

— Как так?

— Часовой заснул. И вот из-за одного человека почти целый взвод пострадал.

— На посту заснуть — гиблое дело, — сказал взводный Чаплыгин. — Правду сказать, ребята, и я в ту войну по этому делу проштрафился. Зато уж так проучили меня, умру — не забуду.

— Расскажу, товарищ взводный, — попросил боец в черной кубанке.

— Что ж, можно, — сказал Чаплыгин. — Дайте уголек.

Он прикурил от поданного ему уголька и сделал подряд две затяжки.

— Так вот как было это дело, — начал Чаплыгин. — Служил я действительную в Гродненском гусарском полку. В Варшаве стояли. Хорошо. Кончил учебную команду и получил чин унтер-офицера. По-нашему — отделенного командира. Отделений на всех нехватило, и мы, несколько человек, остались сверх штата. Таких вицами называли. А тут вскорости германская война началась. И аккурат я тогда в полевом карауле заснул. Помню, сон снился, будто у нас престольный праздник и деревня на деревню на кулачки пошла. Против меня всегда выходил один парень. Егоркой звали, а по кличке Балда. На кулак очень даже крепкий был человек, а на голову чистый дубец. И вот снится мне, будто мы с ним схватились. Я только было хотел сунуть ему под ребро, да поскользнулся, а он как мне по уху вдарит! У меня аж искры из глаз. Мигом проснулся. Глядь, а это вовсе и не Балда, а наш взводный унтер-офицер Пустовойтенко. Очень серьезный был человек. «Ты, — говорит, — такой-сякой, на посту спать? А ну, собирайся, бери коня, поедешь со мной».