Наум Фогель - Главный врач

— Носилки!

Чернышева понесли к выходу.

Стельмах шел за носилками и все время вытирал пот со лба. Он помог поставить носилки в машину, втолкнул туда Никишина и забрался сам.

— В областную, — крикнул шоферу через окошко. — Она дежурит сегодня.

Врач посмотрел на него и молча забрался в кабину.

Ранение у Чернышева оказалось очень серьезным. На рентгенограмме виден был перелом позвонка.

Алексей с особой силой почувствовал свое положение — положение самостоятельного хирурга, отвечающего за все: и за судьбу раненого, и за его жизнь. В госпитале было легче. Там был Иван Севастьянович. Он все время был рядом, следил за каждым движением, советовал. И если что-нибудь случалось, отвечал за все тоже Иван Севастьянович, а сейчас…

Сейчас он, Корепанов, решал судьбу каждого человека. И судьбу Чернышева тоже. Ему вспомнились трудные дни сорок третьего года, когда в его отделении, в Смоленске, лежали раненные в позвоночник. Алексей много думал, прежде чем решался оперировать. Но там рядом был Иван Севастьянович. А здесь, кроме Лидии Петровны, нет никого. Правда, был еще Зиновий Романович, но за последнее время отношения с ним испортились.

Все началось с операции инвалида Отечественной войны Шевкуненко, у которого в легких вокруг осколка все время вспыхивало нагноение. Алексей знал, что таких больных Иван Севастьянович обычно оперировал, удаляя часть легкого. Но Шубов и слышать не хотел. «Вскрыть абсцесс, пересечь плевральную спайку — пожалуйста, но удалять часть легкого — нет, батенька мой».

Шевкуненко пролежал несколько недель у Шубова, потом выписался с улучшением, а через короткое время пришел уже к Алексею. Корепанов предложил операцию, и тот согласился. Алексей попросил Шубова приехать, чтобы оперировать вместе. Но Зиновий Романович категорически отказался. Тогда Алексей сделал операцию сам. Ассистировала Лидия Петровна. И Шевкуненко выздоровел. Может быть, этот случай остался бы незамеченным, если б Корепанову не вздумалось демонстрировать больного на заседании научного общества, председателем которого был Шубов. Зиновий Романович держался добродушно, даже похвалил Алексея, но тот чувствовал, что Шубов недоволен.

После этого Корепанов сделал еще несколько таких операций. Двое больных умерло. Один из них — на операционном столе. Решаться теперь на операцию стало труднее. Алексей колебался. Если можно было отложить окончательное решение — откладывал, чтобы посидеть еще несколько вечеров над книгой, сделать дополнительные обследования, уточнить диагноз, а когда решение уже было принято, — не спешил, тщательно готовился.

Много помогал Ульян Денисович. Он доставал нужные книги. Иногда вместе с Алексеем исследовал больных в рентгеновском кабинете, поругивая свой старый «Буревестник» — рентгеновский аппарат, на котором хороший снимок хоть плачь — не сделаешь. Он приходил в палату хирургического отделения, присаживался у койки больного и долго выслушивал его, делая назначения, чтобы укрепить силы, «подтянуть сердце», улучшить кровь. И во время операции на легких Ульян Денисович тоже всегда присутствовал. Он как бы и себя считал ответственным за все.

Но вот поступил в отделение Чернышев. И Корепанов почувствовал себя одиноким. Ульян Денисович тут ничем не поможет и Шубов тоже. Если бы рядом была Аня, она смогла бы помочь. Она хорошо знала, что такое повреждение спинного мозга. Тысячи препаратов она пропустила через свои руки, сидя над микроскопом. И палаты, в которых лежали эти раненые, тоже вела она.

Во время операции обнаружилось, что спинной мозг у Чернышева, как и полагал Корепанов, полностью перерван.

— Рану зашивать? — чуть слышно спросила Лидия Петровна.

— Подождите, — сказал Корепанов.

Он осторожно убрал сгустки крови и с помощью швов сблизил края мозга.

— Теперь зашивайте.

Стельмах стоял у двери операционной и ждал.

— Ну как? — спросил он, когда Корепанов вышел.

— Плохо, — сказал Корепанов. — Очень плохо, Яша.

— А может быть, он все-таки… Он очень крепкий, Алексей Платонович.

— Такие обычно не выздоравливают.

Стельмах несколько секунд смотрел на него, потом отчаянно рубанул рукой воздух и пошел к двери, как пьяный, пошатываясь.

В этот вечер Алексей все думал о Сурене. Ведь у Сурена тоже было тяжелое повреждение спинного мозга.

Последнее письмо Алексей получил от него несколько дней назад и до сих пор не ответил. «Напишу сейчас, — решил он. — Ничего, что настроение плохое. Постараюсь, чтоб оно не сказалось. О чем писать? Не буду о медицине — хирургии, больных, напишу о своих буднях — о строительстве, о трудностях, о том, как раздобыл две тонны цемента. Пускай посмеется…»

Он положил перед собой лист бумаги, подумал немного, по привычке вертя ручку меж пальцев, и начал:

« Сурен, дружище!

Прости, что задержался с ответом. Просто не было времени. Работаю, как проклятый. Хочу обязательно к осени закончить еще один корпус. Неврологический. Ты ведь знаешь, что я чуточку неравнодушен к неврологии. Неврологическое отделение будет у меня в саду, как санаторий. Я бы уже давно закончил его, но тысячи досадных мелочей мешают, тормозят, бесят. Так много мерзости развелось вокруг, что порой хочется в драку лезть, квасить носы, бить морды.

Со строительными материалами — просто зарез. На фронте в этом отношении была благодать. На каждом шагу валялись кирпич, водопроводные трубы, ванны, радиаторы. Иногда и лес попадался. Чего только, бывало, не найдешь среди развалин!.. А тут беда. Развалины есть, но от них остались только кучи мусора, и тот постепенно вывозят — засыпают колдобины на дорогах.

Да, невесело порой. Чтобы достать что-нибудь, приходится иногда перед сволочью заискивать, даже взятки давать. Нужен был мне позарез цемент, хотя бы две тонны. То, что положено было по разнарядке, я давно использовал. Вообще, если б строить из того, что дают по разнарядке, мы бы так быстро не закончили главного корпуса.

Так вот, нужен мне цемент. Так нужен, хоть кричи. Все работы останавливаются.

Ходил я по стройкам, побирался, клянчил. Все впустую. А вчера вдруг повезло. Приходит ко мне один человечек. Нет, не человечек, а человечище, титан — прораб портового строительства. Восстанавливают причалы. Цемента у него — горы. Несколько дней назад ходил я к нему, кланялся. Отказал, черт. «Каждый килограмм, говорит, на учете. Рад бы помочь, но… Кому охота свою голову на плаху дожить?» А сейчас мы поменялись ролями. Теперь он ко мне пришел. Понадобилось ему сложное растирание для жены. А в городских аптеках нет. Вот он ко мне и пожаловал, бьет челом…

У нас этого лекарства полная бутыль. Я бы кому угодно с дорогой душой отпустил. Но у него цемент. И я принимаюсь юлить: морщу брови, вздыхаю, всем видом показываю, что дело это сложное. Верчу рецепт меж пальцами и мямлю что-то в высшей степени бессовестное о невероятной дефицитности этого лекарства. Наконец обещаю сделать все возможное и тут же перевожу разговор на тему о цементе. И совершается чудо. Тот самый человек, который несколько дней назад отказывался класть голову на плаху, сейчас охотно лезет на гильотину. Причем, весело лезет, с радостной ухмылкой, потирая руки: