Наум Фогель - Главный врач

Он посмотрел на небо, на мерцающие звезды и решил, что завтра будет хороший день.

День выдался погожий — яркий, солнечный. На демонстрации было так, как хотелось Алексею, — шумно, весело, празднично. Неподалеку от трибуны колонну встретил оркестр. Трубно гремела сверкающая на солнце медь. Задорно ухали барабаны. Идти сразу же стало удивительно легко.

На трибуне стояло много знакомых, первый секретарь обкома Гордиенко. На груди у него орденов — не счесть, над ними — золотая звезда Героя Советского Союза. По правую сторону его — Шульгин, по левую — Балашов. Алексей встретился с ним взглядом и вскинул руку. Степан Федосеевич заметил и тоже приветливо помахал рукой.

Здравицу медикам в микрофон прокричал сам Гордиенко. Ответное ура получилось громкое, раскатистое. Гордиенко улыбнулся и прокричал еще одну здравицу — передовой медицинской науке.

Колонна прошла метров сто по главной улице, потом свернула налево и стала таять.

Алексей увидел Марину и поспешил к ней.

— Не могу домой пробраться, — сказала Марина. — Загородили вот. — И она указала на чисто вымытые грузовые автомашины.

— Пойдемте ко мне, — предложил Алексей. — Посидим, радио послушаем.

Она согласилась.

На улице около больницы было людно, киоски бойко торговали газированной водой, пивом и подарочными пакетиками со сладостями. Больные густо облепили забор, глядели на проходящие колонны.

Дежурный посторонился.

— Маринка! Наша Маринка, хлопцы! — услышал Корепанов радостный голос Никишина и, прежде чем успел понять в чем дело, увидел Никишина рядом с Мариной. Он стоял и грубовато обнимал ее за плечи.

— Андрей! Андрюша Никишин!

Она обняла его и тут же при всех расцеловала. Больные окружили их, оттеснили Корепанова.

Никишин сиял.

— Маринка! Наша Маринка! — никак не мог он успокоиться. — Братцы, да это же та самая, про которую я только вчера вам рассказывал… Вместе воевали. По-немецки шпрехает, что твоя немкеня.

— Ну хватит, Андрюша, хватит, — смущенно говорила Марина. — Ты чего в больнице? Рана открылась?

— Раны у меня заживают раз и на всю жизнь. Дермит какой-то. Ничего, проходит уже. А ты что тут делаешь, в городе?

— Приехала с театром.

— Ну вот, я же вам говорил, что артистка она, — опять обратился к товарищам Никишин.

Алексей долго не мог отделаться от чувства растерянности и злился на себя за это. Ну, что, собственно, произошло? Встретились два фронтовых товарища, расцеловались. Все это так естественно, а между тем… «Может быть, надо было мне и Никишина пригласить? — думал он, помогая Архиповне накрывать на стол. — Конечно же, надо было. Обязательно надо было пригласить и выпить вместе за встречу с Мариной, черт подери!..»

Он долго не мог прийти в себя.

А Марина ничего не замечала. Она была вся во власти воспоминаний, говорила и говорила, будто продолжала разговор, начатый еще тогда, в поезде у окна, в полуосвещенном коридоре пассажирского вагона.

Как она встретилась с Никишиным?

Ее везли куда-то назад, на восток, в солдатском поезде. Ночью налетели самолеты, осветили все небо ракетами. Паровоз то набирал скорость, то почти останавливался. Где-то совсем рядом стучал зенитный пулемет. Стали рваться бомбы. Одна… вторая… третья. Вагон затрещал, дернулся, как в судороге, и развалился. Марину выбросило на насыпь. Несколько секунд она лежала совершенно оглушенная, потом вскочила.

Впереди эшелона что-то полыхало. Стреляли, казалось, отовсюду.

Она кубарем скатилась с насыпи и побежала. Подальше от этих вагонов, от стрельбы, от взрывов. Сначала, помнится, был кустарник, густой, колючий. Ветки рвали в клочья одежду и царапали тело. Но Марина ничего не чувствовала. Дальше, дальше!

Потом начался лес. Отсветы пожара быстро тускнели, стало темно. Марина все время натыкалась на деревья. Бежать уже нельзя было, и она шла, выставив руки. Где-то позади еще слышалась перестрелка. Лес кончился. Опять пошел колючий кустарник, ноги стали увязать в болоте. Марина свернула вправо и пошла опушкой.

Хотелось пить. И вдруг она поняла, что здесь можно напиться. Как это она раньше не догадалась? Ведь под ногами хлюпала вода. Наощупь нашла лунку с водой и припала к ней. Вода была неприятная, затхлая. Но Марина пила и пила. Передохнула немного и опять стала пить. Потом зачерпнула воду ладонями, провела по лицу. Стало легче. Теперь можно опять идти. Куда? Не все ли равно. Лишь бы подальше от этой страшной железной дороги.

Впереди показалась поляна. Марина ступила на нее, прошла несколько шагов и провалилась по колено в густую, вязкую тину. Еле выбралась. Одна туфля осталась там. Она сбросила и вторую, теперь уже ненужную, и вернулась к лесу. Позади что-то жадно причмокивало и вздыхало.

Марина вспомнила рассказы о тех, кого засасывало болото. Прежде ей всегда становилось страшно от таких рассказов, а сейчас, когда сама угодила в трясину, страха не было.

Наконец она наткнулась на стог сена. Ей и в голову не прошло тогда, что стог сена — признак близкого жилья. Она просто обрадовалась ему. Обошла вокруг, нашла нору и стала выдергивать сено, чтобы углубить ее. Начало светать. Позади, совсем рядом, кто-то заскулил. Марина обернулась, увидела небольшую лохматую собаку. Погладила ее по голове. Собака заскулила громче, отбежала и опять вернулась, продолжая повизгивать. Видно, она была долго в одиночестве и теперь обрадовалась близости человека.

Марина подумала, что собачий визг может привлечь кого-нибудь. Она перестала выдергивать сено, присела около собаки и обласкала ее.

— Тише, собачка, тише. Сейчас мы сделаем себе постель и будем спать вдвоем. Ты хочешь спать?

Собака лизнула ее в лицо.

Наконец, нора была расширена. Марина забралась поглубже и свернулась комочком. Собака лизнула ей пятку.

— Иди сюда, собачка. Иди ко мне.

Собака протиснулась, легла рядом, повозилась немного и затихла. Марина обняла ее и не заметила, как уснула.

Ей снилось, что она дома, совсем маленькая. Что в комнате тепло и уютно. Отец вернулся с работы, собирается ужинать. Подошел к ней, постоял, потом укрыл ей ноги маминой беличьей шубкой. Шубка старенькая, латаная. Но мех на ней все равно мягкий. И сейчас ногам тепло. Отец сидит за столом, накинув на плечи шинель, и что-то пишет. Ей не хочется просыпаться. Тепло от ног разливается по всему телу тихой радостью.

Ее разбудил громкий голос.

— А ну-ка вылазь!

Она втянула ноги поглубже.

— Вылазь, вылазь!

Собака зарычала, потом громко залаяла. Марина погладила ее.

— Тихо, собачка, тихо.

Она стала выбираться из норы.

Собака выбежала раньше и стала лаять на высокого широкоплечего парня в яловых сапогах, туго стянутой в поясе гимнастерке и пилотке со звездочкой. Это и был Никишин.