Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Он и еще думал. А Федосья — любовь? Его, Михаила, любовь? Ей сказал бы он такие слова, какие Максим сейчас говорил Женьке Ребезовой?

И с тем же отчаянием, с каким бежал по холодному, жесткому, засыпанному метелями следу Фени к Каменной пади в ночь, когда хотел к чертям бросить Читаутский рейд и махнуть с него куда попало, с тем отчаянием, с каким тогда топтался у березки в ночной тайге и кричал звездам, скалам, далекой глухой пустоте: «Федосья! Федосья-а-а!..» — он и опять закричал. Но закричал молча, закусив зубами рукав ватной стеганки.

Он знал, что Феня не уведет его так, как Ребезова увела за собой Максима. И знал, что ему тоже никогда не выговорить тех слов Федосье, какие в эту ночь говорил Максим Женьке Ребезовой.

Михаил поднялся и медленно побрел в глубину леса.

В лесу царила прежняя глухая чернота. Михаил то и дело натыкался на мелкий валежник, забирался в чащи лиственничного подроста, и цепкие, шишковатые сучья дергали его за рукава. Дымок далекого пала здесь ощущался явственнее, сильнее. Должно быть, горела сухая трава на лугах у «Семи братьев».

Земля как будто наклонилась, потянула, заставила Михаила идти быстрее. Он понял — начинается отлогий спуск к ручью, неподалеку от которого, как рассказывали, токуют глухари.

Он шел из дому, казалось ему, на глухариный ток. Едва оставив поселок у себя за спиной, он сразу же забыл об этом. Больше того, он даже не хотел идти на ток.

Не хотел — и все-таки пришел!

Где-то вдали тонко защелкала сухая ветка, точно бы медленно ломаясь под чьей-то тяжестью. Щелкнула мертво три-четыре раза и вдруг наполнилась, налилась необоримой жизненной силой, ветка превратилась в птицу.

«Тэк, тэк, тэк, тентэр-рек, чиричжи, чиричжи!» — тихо и оттого особенно обжигающе своей внутренней страстностью катились в вершинах деревьев далекие трели.

Михаил слушал эту прерывистую, жаркую песню любви впервые, слушал растроганный и удивленный, и ему делалось страшно: как можно убивать глухаря на току, убивать именно в тот момент, когда он поет свою нежную песню!

Он стоял удовлетворенный тем, что никакая опасность глухарю не грозит. Будь даже двустволка при нем, Михаил теперь с отвращением снял бы ее и бросил.

Он помнил наставления опытных охотников. Скрадывать глухаря надо под песню. Прыгнул три раза — и замри. Жди, когда снова он начнет рассыпать свои негромкие трели. И Михаилу захотелось проделать все это. Захотелось подобраться к птице вплотную, разглядеть ее, живую, беспечную. И уйти, не спугнув, как ушел он недавно от радостного смеха Максима и песен Женьки Ребезовой.

Михаил внимательно вслушался. Тонкая глухариная трель доносилась издалека, скорее всего с той стороны ручья. Там рос веселый, чистый сосняк. А глухари любят, токуя, видеть цветенье зари, встречать самые первые лучи солнца. До ручья еще далеко, и, значит, можно идти пока не таясь.

Но чем ниже спускался Михаил к ручью, невидимому в ночи, тем слабее и реже он улавливал песню глухаря. Несколько раз ему даже казалось, что птица перелетела — поет где-то сбоку. А может быть, это другой глухарь? Или сам он впотьмах слепо кружится на одном месте?

Путь Михаилу преградила толстая валежина, зависшая над землей так, что и поднырнуть под нее было нельзя и перелезть трудно — мешали рогато выставившиеся вперед сухие сучья. А слева, там, где высоко дыбились вывернутые вместе с землей корни дерева, и справа, где широко ветвилась его крона, стояла невообразимо густая чаща. И лучше уж было вскарабкаться на валежину, чем продираться сквозь колючки, надоевшие Михаилу до чертиков.

Он положил на шершавую кору сосны, будто коню на спину, ладони, чуть-чуть присел и хотел посильнее оттолкнуться правой ногой, чтобы взять препятствие с первого раза, присел — и замер, сам не зная почему. Ему вдруг почудилось, что по ту сторону валежины, у корней, кто-то есть и ждет недобро и молчаливо, когда он, Михаил, спрыгнет на землю.

Прошло, наверно, не меньше минуты. Михаил не шевелился. Он убеждал себя в том, что прислушивается к песне глухаря, проверяет — есть ли надобность перелезать через валежину. Может быть, следует идти совсем в другую сторону? Он убеждал себя в этом и знал, что это неправда, — глухарь токует прямо впереди. А ему просто по-детски страшно.

В лесу не было полной тишины. Постукивала по влажной земле медленная капель. Шелестели распираемые вешними соками ветви деревьев. Возились в жухлой, прошлогодней листве таежные мыши. И тихо-тихо, все еще очень далекий, пощелкивал глухарь: «Тэк, тэк, тэк, тентэр-рек…»

А темень вроде бы стала чуточку редеть. Ну? Долго еще надо раздумывать?

Михаил подмигнул сам себе и вскочил на валежину, больно ударившись коленом о сухой сучок.

Стиснув зубы, он прошипел злое ругательство. И тут же снизу, слева, действительно словно бы из-под вывороченных корней, ему отозвалось чье-то такое же тихое и злое шипенье, закончившееся густым, хриплым вздохом. Мурашки пробежали по щекам Михаила, тяжелый ком подкатился к горлу.

Среди корней выворотня, переплетенных с густой чащей ольховника и молодого листвяка, блеснул тусклый зеленоватый огонек и тотчас пегас. Зверь! Михаил невольно потянулся рукой к плечу, словно бы там у него висела двустволка. Что делать?

Ему припомнились истории, прочитанные в книгах, охотничьи рассказы парней из общежития о необычных, опасных встречах в лесу с медведями, рассказы о повадках диких зверей — все это острой молнией промелькнуло как-то в самом лишь главном, существенном, без мелких подробностей, и неожиданно с железной решимостью откристаллизовалось в одном лишь слове: «Вперед».

Он мог бы еще спрыгнуть обратно или, как подсказывал слепой страх, даже не спрыгнуть, а сползти потихоньку в надежде, что зверь не погонится; мог бы остаться, замерев на валежине, и ждать, что будет дальше. А тогда уж действовать, как прикажет разум и как позволит противная, мелкая дрожь в ногах.

Но Михаил, стиснув зубы, медленно двинулся по валежине к комлю, туда, где блеснул и погас зеленоватый огонек.

Живя с Максимом на Ингуте, Михаил только и мечтал о том, чтобы набрести на медвежью берлогу, выманить оттуда зверя и в упор срезать его метким жаканом. Вот медведь перед ним. Но нет ружья, заряженного жаканом…

У последнего толстого сучка Михаил спустился на землю. Теперь пути назад ему больше не было. Валежина высокой стеной стала у него за плечами.

От медведя Михаила отделяли только сук, возле которого он спустился, приземистая, мелкая чаща и узловатые, длинные, вплетенные обильно в эту чащу корни выворотня. За ними, не больше как в шести или семи шагах от Михаила, находился зверь. В редеющей мгле ночи Михаил различал его очертания. Медведь стоял, приподнявшись на дыбы и положив передние лапы на ближний к нему корень. Временами он встряхивал головой, словно отбиваясь от надоедливых комаров, и тогда урчал протяжно и зло.