Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Вам следует отказаться от этой поездки, — проговорила Мария, постепенно освобождаясь от чувства ошеломленности.

Нужно было искать какие-то надежные решения.

— Вы должны немедленно вернуться в Москву!

Слабо шевеля половиной рта, Анатолий все так же глядел прямо в ее лицо своими неподвижными, без мысли, глазами.

— Да… — невнятно, наконец, выговорил Анатолий. — Это бы лучше… Но как я это объясню в институте?

— Начальству и жене вам это будет легче объяснить, чем объяснить самому себе, зачем вы теперь поедете на рейд. Вы понимаете, что мы не можем находиться там одновременно?

И опять оба они замолчали. Несколько раз Анатолий поднимал правую руку, делал ею в воздухе круг и опускал опять. Губы у него беззвучно шевелились. Потом он заговорил. Громче, тверже:

— Нет, Марочка, нет… Это невозможно… Это не будет понято ни в институте, ни здесь, в тресте. Это повредит моей репутации… Дана уже радиограмма на рейд, подготовлен специальный самолет… Завтра с утра мы совещаемся с Анкудиновым, главным инженером треста. Все это к тому же мне очень нужно и для диссертации — я так с ней затянул! Ведь только потому я и согласился. Об этом знают в институте. Мне дали не простую, а научную командировку. Нет, нет, изменить ничего нельзя!

— Надо изменить!

— И разве это не нужно там, у вас на рейде?.. Зачем же тогда запрашивали институт? Я много работал именно над проблемами зимнего отстоя леса. Я могу принести пользу. Нет, я никак не могу вернуться… А с тобой, Марочка, как говорят дипломаты, мы найдем модус вивенди…

Мария пыталась проникнуть в глубины его темных, больших зрачков, фантастически увеличенных очками.

— Это нужно только для вашей диссертации или это действительно будет полезно, необходимо для дела? Лететь вам на Читаут! А вы сможете войти там в свой дом? Он — ваш! Ваш! Он на ваши деньги был построен на Урале, а потом куплен здесь. Вы сможете, способны будете в этом своем доме прямо в лицо своей матери сказать, что не желаете взять ее к себе? Вы можете, способны забыть и о том, что после вашего отъезда с рейда ваша бывшая жена будет на людях сгорать от стыда, потому что там, на рейде, тогда ничего уже не скроешь?

— Это ужасно, Марочка, все, что ты говоришь! Ужасно своей оголенностью, — забормотал Анатолий. — У меня совершенно не было таких мыслей. Я думал только о главном: я должен делу помочь.

— В чистом деле обойдутся без грязных рук!

Он вдруг сорвался на тонкий, заячий крик:

— Как ты смеешь все время изображать меня подлецом! Видеть во мне негодяя! Ты мстишь мне за свою собственную оплошность! Но я тоже человек. И я гражданин. Я не позволю бесконечно наносить мне оскорбления. Виновной во всем была только ты. Я снял с тебя вину, назвал это бедой, нашей общей бедой. Так тебе и этого мало? Ты хочешь сделать виновным только меня! Во всем, во всем! Хорошо, я принимаю бой, — голос Анатолия стал звонче, злее. Позорь меня, бесчесть меня везде и всюду, где только ты захочешь. Но помни: грязь, которую ты хочешь публично бросить в меня, как бумеранг, вернется к тебе же. А я останусь чист. Потому, что я чист. И нравственно и перед законом. Моя диссертация не липа, не фальшивка. Это серьезная научная работа, она необходима, полезна государству. И я войду в свой дом, потому что нет ничего зазорного дать крышу над головой своей матери за деньги, заработанные честным и своим трудом. И я попрошу прощения у матери, потому что перед нею я виноват. И я не попрошу прощения у тебя, потому что виновата передо мною ты. Я полечу на Читаутский рейд во имя интересов дела. Кроме тебя, никто еще не называл меня бездарностью. И я либо спасу замороженный в реке лес, либо предотвращу бесцельную трату денег!

— Ты?!. Ты…

— Да!.. И я, вероятно, слишком долго, терпеливо и ласково называл вас Марочкой. Мне не хочется называть вас теперь даже Марией Баженовой. Это моя, ничем не замаранная фамилия, к сожалению, оставшаяся по паспорту и за вами. Спокойной ночи, гражданка Найденова! И до свидания! Лететь на Читаут придется нам, как видно, все-таки вместе!

Он круто повернулся и вышел.

Мария даже не успела ударить его по лицу.

Еще одна капля упала ему на щеку. Михаил поднял голову. Пьяная майская ночь — первой недели мая и небывало дружной стремительной весны — окутывала землю. Звезд не было видно.

Густая влажная мгла еще с вечера низко легла над тайгой. Чуть слышно шелестели ветви деревьев, и трудно было понять отчего: или это ветер верховик, озоруя, пробежал по лесу; или сонные птицы возились там, устраивались поудобнее; или тугие вешние соки добрались до самых вершин и теперь шумят, распирая набухающие почки.

В косогоре все сильнее и сильнее журчал тонкий и быстрый ручеек.

Под откосом со стеклянным звоном рухнула и рассыпалась льдина.

Откуда-то из-за реки тянуло запахом далекого пала, горящей сухой травы. Этот запах смешивался с ароматом подопревшей прошлогодней листвы и хвои, с ароматом открывшейся, обнаженной земли. Он кружил голову, теснил дыхание, будоражил кровь.

В такую ночь невозможно уснуть, невозможно оставаться дома, невозможно бродить по улице поселка целой ватагой. В такую ночь нужно уходить одному подальше в лес, в его загадочную темноту, вдыхать всей грудью, до боли, сладостный воздух и думать, думать сбивчиво, непоследовательно, перескакивая мыслью с одного на другое. Или даже вовсе не думать, а просто дышать и слушать.

И еще одна капля упала ему на щеку…

Михаил поправил ремень, сдвинул шапку набок. Пошел вдоль косогора мягким, кошачьим шагом, иногда наступая на толстые сучья, сбитые с деревьев зимними бурями. Размокшие, они почти не хрупали, а только пружинисто прогибались у него под ногами.

Определенной цели у Михаила не было. Говорили ребята, будто бы километрах в пяти за Громотухой, там, где Читаут делает к югу крутой поворот, неподалеку от порога «Семь братьев», в бору еще токуют глухари. Любопытно было поглядеть, вместе с ними встретить зарю. Михаил никогда не охотился за глухарями на току, он только понаслышке знал о такой охоте. Вообще за всю зиму, после переезда с Ингута на рейд, он почти не бродил по тайге с ружьем, как-то потерял к этому интерес. Близ самого поселка дичь встречалась редко, а бегать каждый раз за Ингут — ого-го!

И сейчас, хотя он продвигался в направлении неведомого ему глухариного тока, Михаил был без ружья, совершенно не помышлял об охоте, шагал просто так. Его тянуло в теплую ночь — и только. Хотелось идти и думать. А думать тоже ни о чем. О чем само подумается…

Так Михаил дошел до «стрелки», до места, где Громотуха впадает в Читаут. Там, под низом, не видно было ничего, лежало черное, открытое пространство — глубокое, большое, веющее ледяным холодом.