Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Он издали увидел золотую звездочку костра, от которой во всех направлениях тянулись мерцающие радужные паутинки. Здесь лес был чистый, редкий, весь в глыбах мягкого моха, проросшего багульником и брусничником. Михаил повернул на огонек, и звездочка костра, постепенно увеличиваясь, теперь, казалось, перебегала между деревьями.

«Возьму и напугаю Максю, — добродушно подумал Михаил. — Тихонько подберусь и крикну: „Руки вверх!“».

И он пошел, как можно осторожнее ставя ноги, чтобы не выдать себя преждевременно каким-нибудь шорохом, треском. Так он оказался уже не очень далеко от костра, хорошо различал отдельные, весело взлетающие вверх языки желтого пламени, но Максима все еще не видел.

«Пригрелся, лег! Ну, Макся, и подскочишь же ты сейчас у меня!»

Михаил сделал еще два шага. Упругий лиственничный сучок звонко лопнул у него под ногой. И тут он услышал сдержанно-тихий голос Максима, его слова, долетевшие откуда-то сбоку, из темноты:

— Идет, что ли, кто? Тебе не послышалось?

И после — молчание. Тишина. Михаил замер, остановился.

— Нет никого. Однако почудилось, — снова заговорил Максим. — Это сыростью сучки на земле распирает, вот они и трещат. Жень, а Жень, тебе не зябко? Пойдем к огню!

— Не хочу. Сдалека глядеть на костер лучше. А валежина теплая, сухая. Сядь теснее, — нетерпеливо и требовательно сказала Ребезова.

«Увела-таки, как бычка на веревочке увела его, что хочет с ним, то и делает, — уже ядовито-насмешливая промелькнула мысль у Михаила. — Эх, жаль, нет ружья с собой, полоснуть у них над головами дуплетом. Вот бы взвились!»

— Жень, а Жень, ну до чего ж я тебя люблю, — дрожащим голосом в темноте бормотал Максим. — А ты?

— Десять раз говорила.

— Еще скажи. Сто раз скажи… Говори все время!..

Ребезова прошептала что-то совсем почти неслышное. Потом вздохнула, и они поцеловались. Михаилу стало неловко, горячая кровь ударила в лицо, потяжелели пальцы рук. Он теперь уже не помышлял, как напугать Максима. Теперь это было бы низко, постыдно и оскорбительно. Он думал, как ему отойти назад незаметно. Думал и все же не мог сделать шага, оторвать ног от земли.

А Максим все тем же вздрагивающим голосом говорил:

— Жень, я написал маме: домой теперь я не приеду. Останусь здесь. Насовсем.

— Я не просила тебя.

— Все одно! Понял сам…

И они снова поцеловались, захлебываясь тихим смехом.

У Михаила ноги словно вросли в мох, не подчинялись ему. Он не хотел подслушивать, но он слышал все.

— Жень, погляди, небо какое черное! А над костром еще чернее. Ты не знаешь, куда свет от огня уходит? Горит, горит костер, а свету в нем все одинаково.

— В книге читала я…

— Не надо, как в книге… Там про другой свет… Жень! А ты красивая какая! Повернись лицом, Жень! На небе их нет, а в глазах у тебя звездочки отражаются. Откуда они? С неба к тебе перешли? Или свои, изнутри светятся? Ты не знаешь, почему у тебя волосы хлебной корочкой пахнут? Жень? Ты — хлеб мой!

— Не сгрызи, — сказала Женька устало.

И они поцеловались.

— Ты как белочка! Гибкая, Жень! Зубы у тебя, совсем как у белочки, острые. Дай еще заглянуть в глаза? Днем я боюсь. И платок откинь, совсем откинь. Помнишь, зимой, тогда?.. Волосы у тебя, как волна весенняя — теплые, легкие. Пальцы мои будто лодочки по ним плывут. Не потопи их… Не потопи… Жень! Ну скажи чего-нибудь? Голос твой хочу послушать. Спой! Ну? Спой!..

— Дурачишка ты, дурачишка, — отозвалась Женька. И Михаил удивился, какой мягкий, воркующий голос стал у нее. — Ты все говоришь, говоришь, а я ведь ничего не слушаю. В сон кидает меня. Дай плечо… Пусть ветерком ночным понесет меня, как сухой листок… Закружит…

Она выговорила что-то еще такое, чего Михаил не расслышал. А потом запела. Тихонечко. В лесу зазвенела словно бы тонкая, невидимая струна:

Пропела, помолчала и засмеялась:

— Не вышло сразу. Какой — «беды»? И не гладко поется.

— Нет, гладко, — с непоколебимым убеждением проговорил Максим. — А «беда» — хорошо. Знаешь, беда — это когда душу всю взворошило, когда бьется она беспокойная, как мотылек у огня…

— Мотыльки сгорают…

— Ну не мотыльки… Когда бьется сама живая душа в человеке. И болит и радуется… Жень! Если бы ты меня так не мучила, я бы тебя так и не полюбил…

— Дурачишка!.. И всегда буду мучить. — Женька зажурчала довольным смешком. — Всегда буду мучить, чтобы всегда ты меня и любил. Золотой ты мой!

Михаил наконец нашел в себе силу. Пятясь, ступил один раз, другой и вломился в густой куст ольховника, едва сохранив равновесие.

— Эй, кто там? — услышал он встревоженный голос Максима. — Все-таки ходит кто-то…

— Зверь, наверно, какой-нибудь, — равнодушно сказала Женька. — Сиди, сиди, Максенька…

Соблюдая теперь крайнюю осторожность, Михаил двинулся дальше, в черную глубину леса, пьяно пахнущего весной.

Капельки воды, обрываясь с ветвей деревьев, падали ему на лицо.

Звездочка костра становилась все меньше, меньше и постепенно совсем затерялась между деревьями.

Тогда Михаил повернул снова к реке, описывая большую дугу. Он вышел на берег Читаута далеко от того места, где остались Максим и Ребезова. Отыскал сухую валежину, сел. Повсюду под горой позванивали мелкие ручейки. По косогору скатывались камешки. А Читаут молчал торжественно, настороженно молчал.

Михаил сидел, заломив шапку на затылок.

Нет, пожалуй, в эту ночь река все же не вскроется. Если она додюжит до утра, прикажет не прикажет начальник — надо будет пройти вдоль всей дамбы, посмотреть, не раскололо ли где ее вчерашними взрывами. Рвали лед с «речной» стороны, дробили его, мельчили, чтобы он вроде рессоры, буфера при первой подвижке сработал. Не должна была, никак не должна была дамба дать трещины. Но — кто его знает…

Еще он думал, что Женька Ребезова увела, насовсем увела Максима за собой и что теперь, даже если он, Михаил, придет и скажет: «Макся, давай все к черту! Пусть будет у нас с тобой как было!» — так, как было, все равно не будет уже никогда. Той давней мужской их дружбе, которую, может быть, первый подрубил и сам Михаил, той дружбе пришел конец. А искать новую дружбу с ним теперь Максим первым не станет. Нет нужды у него — главное место занято Ребезовой.

И думал еще Михаил. Откуда взялись у Максима такие необыкновенные, красивые слова, над которыми прежде они оба, читая книги, всегда хохотали и говорили: «Любовь должна быть суровой, скупой!» А эти красивые слова, сказанные в ночной тишине, только лишь для себя, для «нее» и для теплого ветерка, изредка пробегающего по вершинам деревьев, вдруг оказались хватающими за самое сердце.