Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Чудачка эта Ксения, — сказала Надя, подсаживаясь ближе к сестре. — И чего так расстраивается? Ехать так ехать.

— Вы в низовьях не плавали? — спросил Александр.

Сестры переглянулись:

— Нет.

— Почему она так низовьев боится?

— Ну, там сильные штормы бывают, — разъяснила Надя, — и вообще Енисей как океан — берегов не видать.

— А по мне, так все равно где ни плыть, — заявила Груня, — на реке везде одинаково.

— Мышей я, конечно, тоже боюсь, — рассудительно заметила Надя, — а все-таки еще не так, как волков.

— Угу, — с сомнением сказал Александр. — Вот не думал я, что вы и волков боитесь! Мне казалось, только мышей…

— Ладно, — обиделась Надя, — смейтесь… А я поймаю водяную крысу да вам за воротник спущу — посмотрю, что вы скажете.

— Закричу…

— То-то же!

И, подхватив под руку Груню, Надя с нею убежала в шалашку. На пороге они обе враз оглянулись, смешливо фыркнули: «Водяную крысу!» — и потерялись в черном просвете распахнутой двери.

— Конечно, Евсей Маркелыч не зря заскучал, — заговорила Ирина Даниловна, проводив девушек ласковым взглядом. — Вы думаете, он это за себя? Нет, за всех нас беспокоится. Я так понимаю его. Снасть у нас неважная — это раз. Плот неглубокой осадки, весь, как пена, наверху — это два. С такой осадкой летом попасть в низовья, может, и ничего, а осенью забьет штормами. Да и счетом нас мало, мужчин нет никого. Девчата одни в такую даль не хаживали… Вот вам три уже получается. Начнутся дожди, холода, может, и снегу захватим, а во что каждый одет? Думали, дома будем через неделю — так и оделись. А на воде, да как попало одетому, — не работа. Значит, четыре. Это по-моему. А Евсей Маркелыч, он еще лучше все видит и понимает.

— Да как же вам плыть тогда! — воскликнул Александр.

— Ну, это тоже не разговор. Когда надо — люди все сделать могут.

Они помолчали.

— Я никогда не был на Севере, — заметил Александр, — знаю о нем только понаслышке.

— На самом Севере и я не была. Рассказывают, интересно. Никакой дикости теперь там и в помине нет. Люди с большой охотой жить туда едут. Одно — что зимой там холода очень большие: и пятьдесят и шестьдесят градусов морозы бывают, и еще ночи очень длинные. Так это все куда же денешь? Природа! Конечно, человек своего добьется и климат там переменит, а пока хоть и морозы и ночи длинные, но в теплых домах и с электрическим светом живут. В Игарке — это уж совсем почти в тундре — и капуста и картошка на поле прямо растут, и не хуже нашей. Приспособили обработку земли, сорта новые вывели. Ирина Даниловна разгладила ладонью складку на рукаве. — Вот я иногда так подумаю: зачем у нас здесь, на Севере, в глухой тайге, заводы разные и целые города строят? Зачем пшеницу сеют и яблоки сажают? Ведь все это достается ох как трудно! То ли дело на юге: тепло, все обжито, легко работать. Там бы всему народу жить. А потом разберусь, и ясно мне: нет, не такие наши люди, чтобы искать, где от природы все получше да полегче, — они сами, своими руками все хотят сделать. И так сделать, чтобы везде мог жить человек, и не как попало, а хорошо. А земля — она не скупая, она все свое богатство всегда человеку отдает, только смелому человеку и настойчивому. Вот потому теперь у нас на Севере и пшеница растет, и редиска, и яблоки. Правильно я говорю? Странно так мне: недавно я прочитала в газете — американцы на Аляске и в Канаде, на самом Севере, военные аэродромы строят, танки туда завезли, парашютистов учат с самолетов на полярные льды прыгать. Нет чтобы там мирным делом заняться, а все мысли у них о войне. И с чего бы им туда свои танки везти? Честное слово, выходит, будто они нашей редиски боятся — что через Ледовитый океан переберется она и потом расти на их земле будет!

— Не так, Ирина Даниловна, — возразил Александр. — Они не того боятся, что наша редиска у них расти будет, есть и такие люди — не хотят, чтобы у нас наша редиска росла.

— Ну, это-то для них не сбудется, — жестко выговорила Ирина Даниловна, — сколько они с парашютами ни прыгай на льдины! Все равно мы здесь будем и хлеб сеять и картошку садить.

Прикусила конец платка зубами и замолкла. Острее очертился профиль ее лица.

…Ночь плотнее ложится над Ангарой, кроет непроницаемой завесой берега. Ворчит и клокочет порог, то словно ластясь и уползая куда-то вдаль, за поворот, то неожиданно и громко нависая над самым плотом. Костер погас. В шалашке тихо — все спят. На реях вахтенных нет. Плот стоит на якоре; струи воды, звеня и всхлипывая, разбиваются о туго натянувшиеся цепи. Где-то на невидимой в ночи косе спросонья тонким голоском вскрикивает речной куличок.

…Перед рассветом с Енисея потянула холодная низовка. Вместе с нею налетела волна влажного, щекочущего в горле тумана. Ирина Даниловна зябко повела плечами.

— Вот и ночь просидели. Спать не хотите? — спросила заботливо и тронула теплыми пальцами погрубевшую на холоде руку Александра.

— Нет, не хочу, — ответил он, — отосплюсь дома.

— Вы бы на прощанье Варе хотя доброе слово сказали, — наклонилась к нему Ирина Даниловна и быстро встала. Пошла и оглянулась. — Спокойной вам ночи.

Александру спать не хотелось. Он прошел вдоль всего плота, вернулся обратно. Остановился близ погасшего костра, заложив руки за спину и раздумывая о словах Ирины Даниловны, о том, почему Варя сказала так горько: «Вы ведь домой торопитесь, вам некогда». Наступит день, потом несколько часов пути, и они расстанутся, чтобы больше не встретиться…

Из шалашки вышла Фима. Сквозь мутную пелену тумана она не разглядела Александра, прошла недалеко от него, к самой кромке плота, повесила полотенце на толстую вагу, один конец которой лежал на бабке, нагнулась к реке и стала умываться. Александр стоял, смотрел на Фиму, обдумывая, как подшутить над ней, но в этот миг девушка выпрямилась и потянула к себе полотенце, вага покатилась и упала на босую ногу Фимы. Девушка глухо вскрикнула, замерла, а потом, прихрамывая, волоча ногу, побрела к шалашке.

В один прыжок Александр настиг ее, схватил за плечо, повернул к себе лицом:

— Ты что же это, девушка, делаешь? В армии за это расстреливали…

На Александра смотрели глаза, наполненные слезами и болью.

— Что?.. Что?.. — отрывисто сказала Фима и всхлипнула: — Чего тебе от меня надо?..

— Так делают только трусы, — нахмурился Александр.

— Ты сам трус, — едва разжимая зубы от боли, выговорила Фима. Крупные слезы так и катились у нее по щекам. — Меня поучаешь, а сам небось со всеми вместе не хочешь остаться… К мамочке на блинки торопишься…

Слова Фимы, как огнем, обожгли Александра. Он не нашелся, что ей ответить.

— Ну, пойди заяви, — пригибаясь и зажимая меж ладоней пришибленную ногу, еще сказала Фима, — пусть под суд… меня… Что я — нарочно, что ли?