Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

«Не ко мне, Толик, родной, а к нам».

До чего же приятно было выговорить эти слова! Но Анатолий не понял, поглядел в сторону спящей матери, сказал: «Ну, конечно», а она взяла его руку…

«Толик, он здесь…» — и закрыла глаза от счастья.

А когда открыла, увидела — Анатолий встревоженно и недоверчиво смотрел на нее.

«Ты хочешь сказать… Как!.. Уже?»

«Да, Толик. Да! Я все время его чувствую».

Он опять обнял ее, погладил ей волосы.

«Но как же так, Марочка? — сказал, словно искал, как спасти ее от страшного несчастья. — Как ты это допустила?»

Она не понимала Анатолия, его тревоги.

«Толик, родной, он сам пришел. Как я рада!»

Анатолий все держал ее, и гладил ей волосы, и целовал в шею, в ключицу.

«Но почему так рано! Мы же решали, Марочка, через десять лет…»

«Толик, мы ничего не решали. Как хорошо, что он пришел теперь, пока мы молодые…»

Анатолий отстранил ее, сказал торопливо:

«Ну, хорошо, хорошо, Марочка. Тут я и сам виноват. Время позднее. Спать, спать, — он снова поцеловал ее, толкнул легонечко к кровати. — Стели постельку. А завтра мы подумаем, как все это поправить».

Анатолий сразу заснул, усталый, прозябший, заснул, обнимая ее, а она до утра и глаз не сомкнула, плакала. Слова Анатолия «подумаем, как это поправить» все явственнее и явственнее звучали у нее в ушах, как беспощадный смертный приговор невинному человеку.

И потом потянулись бессчетные дни то быстрых и острых, то невыносимых своей тягучестью разговоров. Все об одном и том же: как поправить… Что «поправлять»? Все ее существо противилось этому. Но Анатолий нежно просил. Елизавета Владимировна твердила: «Так делают многие, доченька. Будь разумной. Их будет потом еще сколько захочешь. Зачем тебе так рано? Вы же сами жизни еще не видели».

И она сдалась.

Окно начало заносить тонкой ледяной пленкой. Баженова видела на стекле уже не лицо свое, а только тень от головы и вовсе потускневший огонек.

…Она тогда не помнила, как сказала «да». Сказала против воли, против желания. Она устала сопротивляться. И она верила: если говорит Анатолий, если говорит мать — это правильно. Они лучше знают, и они любят ее. И разве можно было уже тогда угадать, что потом случится?..

Елизавета Владимировна на печке горько вздохнула: «О, господи, господи!» Стекло в окне становится все мутнее. И тень на нем от головы Баженовой — чернее.

…Тогда, давно, Елизавета Владимировна с озорнинкой в глазах подмигнула: «Благослови тебя господь, доченька!»

Анатолий сказал ей, тихонько и осторожно лаская: «Больше тянуть никак нельзя, станет опасным. Мама завтра тебя отведет».

И больно-больно сжалось сердце, хотелось заплакать, закричать. Но Анатолий так просит… Так «этого» хочет! Для любимого человека нужно жертвовать всем.

«В больницу?» — вся побелев, спросила она.

«Не бойся, Марочка. Это, говорят, вовсе и не долго и не больно. Это в тысячу раз лучше, чем дожидаться, когда он сам…»

Все последние дни они разговаривали только так — местоимениями, ничего не называя прямо. И это было как тайна, как глухо скрытый, бесчестный заговор против кого-то. Но ведь в больнице все «это» сразу раскроется — и после для всех, для всего поселка…

«Толик, кто будет в больнице делать это?»

Она боялась, что мужчина. Хирургом в больнице был мужчина. И она не знала точно: хирургия «это» или акушерство. Анатолий ответил не сразу, он все поглаживал ей волосы и целовал ее в ключицу.

«Марочка, это не в больнице. Это сделает одна милая женщина у себя на квартире. Она очень опрятная, умелая, и у нее есть такая специальная штука… Всего две минуты. Завтра — суббота, а в понедельник ты будешь уже как всегда. Никто и не догадается. А ты, Марочка милая, ни капельки не тревожься. Внуши себе, что ты идешь… ну, просто… в лабораторию. Там иногда ведь тоже делают пальчикам чуточку больно».

«Я думала, в больнице», — сказала она.

Оттого, что «это» останется никому неизвестным, становилось легче, но слова «одна женщина у себя на квартире» все же заставляли сердце замирать еще сильнее.

«В больнице, Марочка, нельзя, — сказал Анатолий. — Я все разведал окольно. Оказывается, „это“ запрещено. Действует совершенно странный закон. Понимаешь, даже с уголовной ответственностью. Говорят, что его должны будут отменить. Но когда? Пройдет, может быть, еще несколько лет. Этот закон такая нелепость, Марочка! Человек не может сам распоряжаться своей любовью! Ему предписывают: или совсем не люби, или обрастай сразу целым племенем…»

Первый раз у Анатолия прорвались такие слова. Страшные своей оголенной грубостью и цинизмом. Но, может быть, ей это просто показалось. И потом она ведь уже сама согласилась…

В субботу с утра из дому вышли вместе, Анатолий бережно вел ее под руку, обещал ни на минуту не оставлять и вечером. Там… Но когда рабочий день окончился, она вдруг узнала, что Анатолия срочно вызвали в Свердловск и он уехал. Он позвонил уже оттуда, сказал: «Марочка милая, будь бодренькой и умной. Я с тобой. Целую тысячу раз». Как мог он уехать!

На негнущихся ногах вместе с Елизаветой Владимировной ушла она в сумерках зимнего вечера на самый край лесного поселка…

Окно затянуло льдом до самых верхних переплетов, а понизу оно стало покрываться сплошным бугроватым куржаком, инеем. Афина во сне тихонько простонала. Глухая ночь. А Николай все не идет. В лампе совсем выгорает керосин, пламя садится ниже. Чадит.

…«Это» было и долго и больно. А после страшно было видеть кровь… Всюду. На простыне, на полотенцах, в эмалированном тазу, на руках той женщины: «Ну вот и готово, теперь ты можешь встать». А она не могла. Она больше ничего не могла.

Домой Елизавета Владимировна привезла ее только под утро, уложив на детские салазки… И кровь, и кровь… И жар, застилающий свет… Все воскресенье… И понедельник… Глухо расслышала она ласковый упрек Анатолия: «Марочка, да как же это так?..» И вторник… И среда… В четверг, уже беспамятную, Анатолий отвез ее в районное село, в больницу. Очнулась она забинтованная. Сестра сказала: «Все хорошо, операция прошла удачно…»

Ах, если бы удачно!

Она поправилась. И вышла на работу. Анатолий вскользь как-то намекнул, что «эта вся история» стоила чудовищно дорого, но все же удалось надежно замести следы, не попасть самому и не подвести ее, милую Марочку, под уголовную ответственность. Останется, быть может, только людская молва, от нее, конечно, никак и ничем не откупишься, но молва ведь живет, а потом, как и все, умирает.

Минуло два года. И действительно, осталась только молва, которая постепенно умирала. Но еще осталась — и жила! — та ласково-упрекающая интонация в голосе Анатолия, с какой он сказал ей когда-то: «Марочка, да как же это так?..» Анатолий несколько раз возил ее в то же село, к тому же хирургу, показывать. Она была совершенно здорова, врач это утверждал, но все же что-то с нею было не то.