Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Он выбрался на твердую дорогу, постучал каблуком о каблук, чтобы сбить с сапог остатки снега, занес руку поправить на голове шап… И помертвел. На голове платок, а Женька Ребезова ушла в его шапке!

Максим заметался туда и сюда. Вот тебе раз! Ушла… Ей-то что, она придет в свое общежитие, кинет в угол шапку, а завтра наденет другой платок. Ей горя мало. У нее, поди, полно в запасе всяких платков, а в чем завтра он, Максим, пойдет на работу? Как он сейчас заявится домой? Ребята засмеют, а Михаил просто загрызет его. Вот так история!

Бросить в отместку Ребезовой платок на дороге? Все же нельзя. Он больших денег стоит, вязаный, пуховый. Не нарочно же это сделала Женька! Наверно, как и он, забыла, что у нее на голове. А может быть, подняла сейчас с постелей своих подруг, показывает им шапку и все хохочут, потешаются? У-ух!..

Максим побрел к дому, все время зорко поглядывая по сторонам — не увидел бы кто-нибудь в таком виде. Но в поселке стояла незыблемая тишина. Все окна домов были темными. Только у Баженовой да в конторе слабо теплились два желтых огонька. Горячая белая звезда, так поразившая Максима, опустилась в мелкий сосняк на выходе из поселка и бросала оттуда в небо короткие радужные, чуть колеблющиеся лучи.

На крыльце общежития Максим стащил с головы платок, свернул и сунул под мышку: «Вот вредина эта Женька!» Осторожно открыл в комнату дверь, прокрался в свой угол. Все спали. Только его и Михаила постели оставались нераскрытыми.

«Вот тебе раз! А где же Мишка?»

Он постоял размышляя. У Баженовой? В конторе?

Нет. Непонятно. Разделся, отдернул одеяло, положил платок под подушку и лег, уже с приятностью вдыхая легкий, кисловатый запах хлебной корочки.

Обметая в сенях с валенок снег мягким полынным веником, Баженова сказала:

— А этот парень, Максим, вообще мне очень нравится. Но глаз за ним нужен. Хороший глаз.

— То есть как — глаз? — спросила Феня беспечно, дожидаясь, когда Мария передаст ей веник.

— Над ним обязательно должен быть кто-то старший. Отец, брат, друг… или жена. Он несамостоятельный. И не будет самостоятельным.

— Это почему ты так считаешь?

— Да как сказать… Чутьем угадываю, что ли. К нему я давно присматриваюсь, с первого разу, как он пришел тебя проведать. А сегодня он мне стал как-то виднее. И то, что он часто и смешно говорит «мы с Мишкой», и то, что, с чужого же голоса, он заявил: «семьи у меня не будет», — все это, Афина, не от самостоятельности.

Феня приняла от Баженовой веник, помахала им в воздухе, хлестнула наотмашь по голенищу валенка.

— Не знаю. Может, и так. Не интересуюсь. Этот самый друг его, Мишка, мне больше нравится.

— За то, что он тебя в лесу заморозил? — засмеялась Баженова.

— Нет, за то, что он меня из лесу вытащил, — серьезно сказала Феня.

— А что же ты к нему за весь вечер ни разу не подошла?

— Ну, это совсем другое дело.

Елизавета Владимировна сердито посмотрела на них, когда они вошли в дом и сразу побежали к столу проверить — горячий ли самовар. Старуха его вскипятила давно, уже несколько раз подбрасывала угли, знала, что придут голодные. Пусть пьют чай, пусть греются, но и запоминают — это для них, молодых и здоровых, приготовил больной человек. Она заковыляла к печке.

— Не щупайте, не щупайте, Марья Сергеевна. Горячий. Пейте. На столе и капуста вам приготовленная.

— Вижу. Спасибо, мама, — проговорила Баженова и оглядела комнату: А… Николай Григорьевич?

— Это вы у себя спросите, Марья Сергеевна, — сказала старуха и стала взбираться наверх.

— Он что, еще не возвращался?

— Вру?

Баженова только пожала плечами. Перед кем ломается? Но Цагеридзе ведь пошел домой, писать докладную записку! В конторе он не мог задержаться, окна его кабинета были темные — ей хорошо это запомнилось. Где же он?

Феня уже сидела за столом, похрумкивая, грызла сахар — она любила пить чай вприкуску. На короткий обмен жесткими, сухими словами между Марией и Елизаветой Владимировной Феня не обратила никакого внимания. Дело привычное. Только подумала: «Вот Мария говорит, что Максиму обязательно нужен старший. Елизавета Владимировна — старшая над ней. И что же у них получается? Вот такую „старшую“ дай этому парню…» И даже слегка засмеялась, представив себе Максима, с которым жена разговаривает так, как Елизавета Владимировна с Марией.

А Баженова меж тем тоже села к столу. И они, прихлебывая горячий чай, заговорили о том, что Фене завтра в первый раз после болезни выходить на работу, скорее всего на выколку леса, а по реке всегда тянет жгучий хиуз, и ей нужно будет очень беречь лицо от мороза. Феня мельком заглянула в зеркальце, фыркнула: «Как загримированная!» Уронила руки на стол, побарабанила пальцами.

— А знаешь, Маринька, он хотя и очень самоуверенный, упрямый, но хороший, — неожиданно сказала она. — И злость в нем — невредная злость. Ему как раз не старший, а младший нужен.

— Вот тебе на! Это ты, Афина, сейчас посмотрелась в зеркало и видишь все наоборот: что у тебя на левой щеке, там — на правой.

— А я не о Максиме, — сказала Феня, — я все об этом его друге, «мы с Мишкой».

— Ну, этого я меньше знаю. Что же сказать? Характер у него как будто решительный.

— Спать! — Феня встала. — Мы об этих ребятах все время прямо-таки как о женихах говорим. А они оба к весне отсюда непременно удерут. И мне кажется, совсем не на большую стройку, а в свою Москву. Сибирь-то для них явно чужая.

— Они в Москве родились, — заметила Баженова. — А родная земля всегда к себе тянет. Это чувство тоже нельзя отбрасывать. И нельзя так рассуждать: всяк люби свою родную землю, а москвичи — не смей!

— Да там и нет земли, — Феня махнула рукой. — Там сплошной асфальт.

— Так что же, по-твоему, чувства любви к родной земле совсем не существует?

Феня подумала, высоко подняла плечи, повертела головой и так и сяк. Засмеялась.

— У сибиряков существует. Я, например, осыпь золотом — отсюда никуда и никогда не уеду. Именно поэтому: землю родную не оставлю. Но в Сибирь кто приезжает — тот может свободно расстаться со своей землей.

— Ты противоречишь себе!

— Правильно. Противоречу, — согласилась Феня. — Вся наша жизнь из противоречий построена.

Мигнул свет и погас — электростанция закончила работу. Баженова зажгла керосиновую лампу.

— Ты знаешь, Афина, — задумчиво сказала она, сметая крошки хлеба со скатерти, — ты знаешь, я уральская, а отсюда, из Сибири, пожалуй, тоже никогда не уеду. Хотя землю родную и очень люблю. Милые… дорогие сердцу… Уральские горы, реки, леса… А вот бывает… Тяжело расставаться, но еще тяжелей — оставаться…

— Ты не могла остаться?

У них ни разу не складывался разговор об этом. Феня знала только одно: Мария приехала откуда-то с Северного Урала. Больше она о себе ничего не рассказывала, всегда уклонялась от таких разговоров. В словах Баженовой Фене почудилась готовность поделиться чем-то душевным, глубоким. Но на печи повернулась, вздохнула Елизавета Владимировна: «Ос, ос! Всё не спят!» И Баженова стала такая, как всегда.