Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Ложись, Афина, а я немного посижу. План культурной работы… Поразмышляю. Ох и месткомщики же мы с тобой! Николай Григорьевич правильно пробрал меня сегодня за вечные наши танцульки да за «ремешки» эти, будь они неладны!

Немного разочарованная несостоявшимся сердечным разговором с подругой, Феня ушла в свой «женский уголок», разделась и крикнула уже с постели:

— А ты, Маринька, в план и меня запиши. Хочешь, я лекцию о литературе древней Греции прочитаю?

— Не хочу, — сказала Баженова. — Я тебе запишу другое. Диспут на тему: «Что такое любовь».

— Спятила!

— Ты сама сказала Максиму, что любовь существует. Ну вот и доказывай.

— И докажу. Только не на диспуте. И… не Максиму. А в план записывай. Любовь не любовь, а что-нибудь тоже красивое, — Феня поплотнее закуталась в одеяло, отвернулась к стене и затихла.

Баженова достала с полочки тетрадку, карандаш. Дрожь передернула ей плечи. Что-то зябко… Она кинула в самовар несколько угольков, пусть шумит. Придет Николай, ему с мороза тоже приятно будет выпить стакан горячего, крепкого чая.

Елизавета Владимировна приподнялась на локте, вздохнула.

— Сидеть будете?

— Буду, — деревянно отозвалась Мария.

Она раскрыла тетрадку, вывела крупно: «План культурно-массовой работы», — и остановилась. Как легко всегда писать заголовки! А дальше что? Думай, председатель месткома…

Так… Один день в неделю — кино. Из Покукуя приезжает передвижка. Два дня целиком для дома, для семьи. День для политической и день для технической учебы. Это все просто раскладывается. А еще два дня? Чем их занять, кроме танцев? Ну, выдумай, выдумай!.. А танцевать все равно будут. В любой день. Каждый день. Хоть объяви в этот день столкновение кометы с землей, конец света. В красном уголке не разрешишь — по домам станет молодежь собираться. Сердце требует! Да и не так уж плохо это, если бы…

Ах, как нужны интересные лекции, беседы, диспуты, душевные разговоры! И не с трибуны, не сверху вниз, а в дружеском кругу. Одна, только всего одна лекция и была прочитана за первую половину зимы. О международном положении. Ну никак никого сюда не заманишь. Даже из Покукуя, а из Красноярска уж и тем более. Своих готовить? Кого? Всегда первый вопрос: откуда лектор? Попробуй объяви: лекцию о литературе древней Греции читает Афина Загорецкая. И никто не придет. Фенька? Илимщица наша? Да чего она знает! А скажи: из Москвы товарищ приехал — валом повалят. На такую же точно лекцию. Что ж, Москва столица, там и должно быть все лучшее из лучшего.

Нет, нет, лекцию Загорецкой слушать не будут. Записать в план — только для «птички». Кому это нужно? А вот простой, открытый и честный разговор о любви, начатый «своей» Фенькой, заинтересовать молодежь может. Пусть кто хочет придет и свободно выскажется, какая она есть и какая должна быть любовь. Важно только высокое, благородное направление мысли. Афина это может сделать! Зря она стесняется, отказывается. Важно разбить и отмести прочь всякую грязь…

Баженова и не заметила, как отодвинула от себя тетрадку, а сама повернулась к темному окну, на стекле которого, словно в зеркале, отразилось ее лицо и рядом с ним желтый огонек лампы. Повернулась и надолго застыла в бездумной неподвижности.

Горит огонек. Шумит самовар. Оконные стекла затянуты белым, сверкающим инеем в самых уголках. Женщина ждет.

…Вот так сидела она и дожидалась чуть не каждый вечер. Нет ничего приятнее, как ждать любимого. Они всегда вместе — ожидание и любовь.

А началась любовь еще в институте. Вместе писали и защищали дипломы. Вместе получали назначения. На свою родную уральскую землю, в милые сердцу уральские леса. Анатолий стал главным инженером леспромхоза, она плановиком.

Работать было радостно и хорошо. Немного кружилась голова от непривычной еще самостоятельности. Подумать, оба — командиры производства! На бумаге не зачетные институтские работы, всяческие вымышленные расчеты, а имеющие реальную действенную силу приказы, распоряжения, калькуляции, планы. В институте, сколько ни вложи в нее ума, все равно только бумажка. А здесь штабеля бревен. Не условные, а подлинные тысячи и миллионы. Не бригады А и Б, а живые люди с фамилиями, именами и отчествами, каждый со своим горем и со своими радостями. И она сама из Маруси Найденовой сделалась Марией Сергеевной, а в конце подписи Анатолия постепенно стал вырастать хвостик.

Она работала в конторе, он много ездил по лесным участкам. Приятно было дожидаться Анатолия вот так, вечерами, у темного окна. Елизавета Владимировна тогда не вздыхала на печи: «Господи, господи!», а подходила и ласково обнимала за плечи: «Доченька, ну что ты приросла к стеклу?»

Елизавета Владимировна настояла, чтобы Анатолий взял положенную по закону ссуду и построил свой домик: «Место хорошее, нравится. Так мы крепче здесь корни пустим. Да и мне квартирку свою обихаживать поприятнее, чем казенную». Анатолий посмеялся, спросил: «Марочка, а это не капитализм?» Решили все вместе: жилище для себя не капитализм, тем более когда на эти цели даются прямые государственные кредиты. Дом для них построили быстро. Как же: главному инженеру, молодому специалисту! Каждая их свободная копейка шла только сюда. Зато все люди ахали: «Игрушка!» Анатолий обдумывал тему кандидатской диссертации…

Мелькнула тень за окном. Баженова вздрогнула. Николай!.. Он с улицы заметил ее — сейчас постучит в переплет рамы… Но никто не стукнул. Чья это была тень? Ничья. Померещилось просто… И опять на стекле Баженова увидела только отражение своего лица рядом с желтым огоньком лампы.

…Тогда был такой же поздний вечер, вернее — ночь. Но она не ложилась. Она никогда не могла лечь, не дождавшись Анатолия. И так же горел огонек на стекле рядом с ее усталым, но счастливым лицом. Мама, Елизавета Владимировна, спала. Анатолий легонько, пальцем одним, стукнул в окно и через минуту вбежал, весь запорошенный снегом. Они обнялись у двери.

«Марочка, не простудись, я ледяной. Был на самом дальнем участке. Представь, в кабину пришлось посадить женщину с больным ребенком, а я — в кузове, наверху. Жуть! Зуб на зуб и сейчас не попадает».

Анатолий говорил, говорил, сновал взад и вперед по комнате, разминал застывшие руки, а она собирала ему на стол и тоже бегала, пританцовывая, выбирая самый лучший, самый счастливый момент, чтобы поделиться своей радостью. Он наступил, когда Анатолий поужинал, помог прибрать посуду со стола и, подойдя неслышно сзади, обнял ее и стал целовать в шею, у ключицы, как раз в том месте, где теперь у нее шрам — багровый рубец, как злая память о том его поцелуе.

«Марочка, милая Марочка ты моя, — шептал он. — Как я мчался к тебе на этой проклятой машине!»