Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Да, жизнь всегда нужно очень серьезно обдумывать.

А может быть, Мария — обыкновенный «случай»?

Тот самый случай «без драмы», о которых говорил Василий Петрович, как о «приятностях воспоминаний»? Цагеридзе отверг даже и самую возможность такого разговора. Он с жесткой резкостью заявил бухгалтеру, что не любитель «случаев», мотыльковых встреч, когда «фамилии даже не знаешь». Он сказал, что с ним этого никогда не бывало.

Но он сказал Василию Петровичу неправду.

Был «случай». Без «фамилии» и без «драмы». Но рассказать о нем — тем более Василию Петровичу! — рассказать так, как мужчины иногда рассказывают веселые анекдоты в своей компании, значило бы тяжко оскорбить великое чувство любви вообще и зачернить нравственную чистоту того дня.

Цагеридзе машинально провел рукой по стеклу, ощутив у себя на ладони влажный холодок.

Этим непроизвольным движением он как бы хотел стереть на миг лицо Баженовой, увидеть в окне другое лицо. Спросить, что это было тогда: простой «случай» или неосудимая по человеческому праву короткая, но честная любовь?

И перед ним тотчас отзывчиво промелькнуло милое женское лицо, промелькнуло в мгновенном светлом сиянии, ушло куда-то в сумеречную глубину леса и вновь вернулось, лучась живым теплом.

…Он никак не мог примириться с мыслью о том, что ранен. Тем более, когда до Берлина оставались последние, считанные километры.

В тот момент, когда на него наехал — тоже, должно быть, последний огрызающийся вражеский танк, оглушил своим горячим, железным грохотом, Цагеридзе подумал, что просто неловко упал и подвернул себе ступню. Проводил глазами зелено-бурую, кренящуюся с боку на бок машину, швырнул ей вслед гранату и с удовлетворением отметил, как под брюхом танка плеснулось багровое пламя. Весь задымясь, танк медленно остановился.

Цагеридзе вскочил взволнованный, что-то неистово прокричал и побежал, перепрыгивая через крупные комья взвороченной войною земли.

Но это ему только показалось. На самом деле он не крикнул и даже не произнес ни слова, не сделал ни одного шага. Приподнявшись, он повернулся на каблуках и опрокинулся навзничь.

Очнулся в полевом госпитале. Невыносимо болела левая нога. Забинтованная, она выглядела странно — была совершенно прямой и несколько короче правой.

Цагеридзе понял.

— Сволочь Гитлер, где подловил? — с тоской сказал он, закрывая глаза.

Вскоре его направили в тыловой госпиталь близ Москвы. Рана заживала плохо. Главный врач хмуро покачивал головой: анализы крови были тревожно плохи. Не помогали никакие антибиотики. Но Цагеридзе этого не признавал, с этим не хотел считаться. Он знал: война окончилась, следовательно, пора возвращаться домой. Ему запрещали вставать с постели, но он упорно брал костыли, спрятали — брал у соседа по койке и уходил гулять по коридору.

— Цагеридзе, это плохая игра! — однажды сурово прикрикнул на него сам начальник госпиталя. — Я приказываю вам лежать и лежать.

Нога никак не заживала. К осени ему сказали: «Придется направить вас в Красноярск, в госпиталь инвалидов Отечественной войны. Надо лечить не просто рану, надо лечить кровь. В этом все дело. Потребуется, вероятно, значительное время. Если хотите по-настоящему стать здоровым — наберитесь терпения. Сейчас вы можете добраться до Красноярска самостоятельно, без провожатого. Езжайте. Вот вам направление, литер и сухой паек на дорогу. До вокзала вас довезут на санитарной машине».

И Цагеридзе очутился в Москве, впервые в Москве. На Комсомольской площади.

В воинской кассе он оформил билет. Но поезд отправлялся лишь утром следующего дня. Надо было где-то скоротать время.

Сидеть в душном, прокуренном зале не хотелось. Он вышел снова на площадь, повернул вправо, к станции метро, о котором знал только по газетам.

Людской поток обгонял Цагеридзе, колыхался разноцветно, сталкиваясь у поворота к пригородным поездам. Через площадь, непрерывно позванивая, ползли желто-красные трамвайные вагоны; оставляя густую сизую полосу бензинного дыма, проносились грузовики; мягким баритоном просили уступить им дорогу проворные «эмки». По мосту, над площадью, мчалась переполненная пассажирами электричка. Все было в движении, казалось бы, беспорядочном, и в то же время подчинено какому-то удивительно строгому ритму. Даже яркие солнечные лучи не могли никак остановиться на стенах домов — они то и дело перебегали от окна к окну, зажигаясь в них золотыми звездочками.

— Москва! — только и смог сказать восхищенный Цагеридзе.

Он поднялся по отлогим, плоским ступеням ко входу в метро, прислонился к мраморной колонне. Побаливало под мышкой — намял костылем.

«Спущусь вниз, сяду в вагон. Пусть везет, куда привезет», — подумал Цагеридзе.

Но сперва — отдохнуть немного здесь, под мягким осенним солнцем, пока светло — охватить, отпечатать в памяти все отсюда увиденное. Цагеридзе приставил костыль к стене и, ощущая спиной приятный холодок мрамора, уселся прямо на полированную каменную плиту. Прикрыл глаза. Так он делал мальчишкой всегда, бродя по каменистым перевалам Сачхере: вернее запоминались самые путаные горные тропы.

Кто-то тронул его за плечо. Цагеридзе открыл глаза. Перед ним стояла девушка в синем берете. Круглощекая, голубоглазая, с милой, немного встревоженной улыбкой. Ветер все время набрасывал на лицо ей прядь белокурых волос.

— Товарищ, вам дурно? Что с вами? — ласково спрашивала она.

— Дурно? — изумленно сказал Цагеридзе. — Мне совсем не дурно. Мне удивительно хорошо. Посидеть захотелось.

— А-а! — с облегчением засмеялась девушка. — Ну, тогда извините. А я, знаете, выхожу из метро, глянула в сторону — опускается на землю человек, глаза у него закрываются, голова падает набок. Так я перепугалась!

— Неправда, голова набок у меня не валилась, я ее откинул назад, весело возразил Цагеридзе. — Не люблю вешать голову!

— О-о! — протянула девушка. — К-какой вы, оказывается, герой!

— Да, вот такой.

— Значит, прямо сейчас же вскочить и побежать можете…

Цагеридзе вдруг насупился. Это уже отдавало жестокой насмешкой. Он строго взглянул на девушку.

— Побежать я не могу. Мне отрезали ногу не по моей просьбе. И вам смеяться…

У девушки тоже сразу погасла улыбка.

— Ой, простите! — торопливо перебила она. — Я ведь сразу-то не заметила. Сказала шутя.

Она круто повернулась и пошла, на ходу поправляя синий берет, отводя за ухо непослушную прядь волос. Пошла легкой, скользящей походкой, словно бы поплыла над мостовой, совсем так, как плыла когда-то над Квирилой не настигнутая им белая девичья тень. И как тогда, тревожно, страстно забилось у него сердце, и захотелось догнать, обязательно догнать ее, остановить, чтобы хоть на одно мгновение еще заглянуть в лицо. Цагеридзе схватил костыль, метнулся вслед за девушкой и понял: глупо. Эта девушка уже сейчас, сию минуту скроется, уплывет в неизвестное, как уплыла та, за которой он безуспешно гнался вдоль берега Квирилы, тогда совсем-совсем еще безусый юноша, ловкий, сильный, лучший бегун во всей округе… Еще два шага сделать ей — и навсегда!..