Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Цагеридзе закричал: «Эй, погодите!» — и нервно потер подбородок. Как она сможет услышать его крик в этом городском грохоте? Но девушка, казалось, только и ждала оклика. Она тотчас вернулась, стала против солнца, слегка от этого щурясь, и улыбнулась, как и в первый раз, мило и немного растерянно.

— Звали?

— Очень прошу, не сердитесь, — виновато сказал Цагеридзе, испытывая счастливую, томящую радость оттого, что девушка все же вернулась. — В Москве я первый раз. Не знаю сам почему, но мне показалось: смеетесь, что я какой-то… деревенский.

— Да что вы! И в мыслях не было этого! — воскликнула девушка. — Просто я веселая, открытая. А вообще для меня Грузия — сказка. Старинные замки, царица Тамара, Георгий Саакадзе… Я не путаю? Слушайте, правда, — она доверчиво хлопнула Цагеридзе по руке, — вы не Георгий Саакадзе? Не смейтесь, я опять шучу. Зовут меня Ольгой.

— А меня Николай Цагеридзе.

— Ну вот, я же угадала! Будем знакомы. Я замужем. Он… уехал. Куда-то туда… Слыхали? Где вечные льды… Скучаю. Он обо мне тоже. А ваша жена скучает? Работаю я билетершей. В театре. Ночью ходить одной страшно. Особенно страшно было, когда немцы бомбить Москву прилетали. Сегодня у меня вообще выходной. А вечером в театре идет «Риголетто». Вы слушали эту оперу? Думаете обо мне: какая болтушка! Знаете, почему я вернулась?

Она смеялась, сыпала словами весело, безостановочно, не переводя дыхания, но все же не так, когда о женщинах уже с легкой презрительностью говорят: «трещотка».

Цагеридзе слушал, улыбался. Веселый задор передался и ему. Ах, хорошо бы с такой посидеть вечерком у реки, под шумящим от ветра деревом! Хорошо бы завтра уехать с нею в поезде, слушать ее болтовню до самого Красноярска! Хорошо бы потом увезти и…

Ольга вдруг перестала смеяться.

— Ну, так скажите: почему я вернулась?

— Не знаю…

— Болит нога? — спросила она непоследовательно. — Ой я какая! Стоять вас заставила. Слушайте, Николай Цагеридзе, — нет, нет, Саакадзе! — если вам скучно и делать, как и мне, сейчас нечего — пойдемте где-нибудь посидим.

Для того чтобы «посидеть», им пришлось спуститься в метро и уехать в Сокольники. Но прежде Ольга провезла Цагеридзе по всей линии из конца в конец, выходя с ним на каждой станции, чтобы показать подземные вестибюли. Хвасталась Москвой сверх всякой меры и так, словно Цагеридзе действительно появился здесь из самой глухой, отрезанной от всего мира деревушки. А он, ловя паузы в ее беспрерывно льющейся речи, вежливо рассказывал о городах, тоже больших и интересных — правда, чаще всего разбитых, разрушенных, которые довелось ему повидать за двадцать два месяца военного пути. Но Тбилиси, ах, Тбилиси! Он только дважды бывал в этом изумительном городе, глядя на который чувствуешь, как сердце замирает от счастья и гордости, и все же он убежден: если бы Ольга приехала с ним в Тбилиси…

— А как называется ваша деревня, где вы родились? — перебила она.

— Сачхере, — сказал Цагеридзе. — Но Сачхере не совсем деревня. Это скорее маленький город. Там я родился. А с трех лет действительно жил у бабушки в окрестностях Сачхере. В селении, где только розы и виноград. — Он посмотрел на Ольгу и прибавил: — И еще красивые девушки. Такие, как вы.

— А ваша жена очень красивая? — быстро спросила Ольга.

Он хотел сказать, что в армию добровольцем записался в восемнадцать лет, а до этого было рано жениться. Но в словах Ольги ему почудился легкий оттенок ревности, вызванной у нее, несомненно, сознанием собственной красоты. И Цагеридзе ответил немного задиристо:

— Самая красивая во всей Грузии! — убежденный, что со временем так это и будет.

— Да-а? — завистливо протянула Ольга. — А вы не боитесь?

— Чего?

— Ну-у… пока вас нет дома…

— Нет, не боюсь! — торжествуя, со смехом закричал Цагеридзе.

Ольга вдруг словно бы потускнела, притихла. Было пора выходить из метро. Так этот разговор и оборвался.

Тихонько они дошли до парка. Тонкие высокие сосенки толпились по сторонам дорожек, прямых, усыпанных желтыми осенними листьями. В воздухе носился кисленький запах нагретой солнцем опавшей хвои, вянущих трав. Ветер шевелил макушки сосен, и мелкие узорчатые тени мельтешили на песчаных дорожках.

Пролетела радужная стрекоза. Трепеща стеклянными крылышками, на мгновение коснулась плеча Цагеридзе и тут же, испугавшись, бочком-бочком унеслась прочь. Ольга, по-ребячьи вскрикнув «ой!», побежала за ней. Гонялась долго, но не поймала.

Запыхавшаяся, румяная, со сбившимся на сторону синим беретом, заправляя под него озорную прядь волос, Ольга упала на ближнюю садовую скамейку.

— Ой! Чуть вовсе не задохнулась.

Цагеридзе сел рядом.

— Я все смотрел. И думал: что такое жизнь?

— Ну-ну… И что же оказалось?

— Жизнь — это вы!

Ольга отвернулась, положила на спинку скамьи правую руку и медленно вытянула ее вдоль верхней рейки, а левой рукой отыскала запястье Цагеридзе. Пожала легонько, благодарно.

— Вам нравится здесь?

— Да.

— А вы не устали?

— Я не устал, — сказал Цагеридзе.

Она стремительно повернулась лицом к нему, взяла за руки у локтей, потрясла.

— Какой вы хороший! Слушайте, Саакадзе, пойдемте вечером к нам в театр? На «Риголетто»! Вы любите оперу?

— Спасибо, — смущенно сказал Цагеридзе. — Я не знаю, люблю ли я оперу, потому что в оперном театре ни разу еще не бывал. Но музыку «Риголетто» немного помню. Слышал по радио. Музыку я люблю. А в театр не пойду. На костыле. И одет по-солдатски, во всем стираном. Как я могу сидеть там рядом с вами? И мне нужно на поезд.

— Так ведь поезд уходит завтра, — возразила Ольга, — а я вас приглашаю сегодня. И стираной гимнастерки своей не стесняйтесь. Одежда солдата — самая чистая, честная, благородная одежда. А костыль, раны… — она задохнулась в волнении. — Да все люди на них молиться должны! Вы своей кровью другим жизнь спасали! Как могли вы такое подумать? Как могли этого застыдиться?

Она потянулась к обшлагу за платочком. Стала обмахивать им шею, лицо. Щеки у нее горели. Цагеридзе восхищенно смотрел на Ольгу: ах, как хорошо она все понимает! Но он ничего не сказал. Замолчала и Ольга.

Так они сидели долго. В вершинах сосенок шумел, шебаршил ветер. Еле слышно от поворотного круга доносился грохот трамваев, автомобильные гудки. На всей дорожке, из конца в конец, не было видно ни одного человека. Ольга теперь сидела, устало зажав платочек в кулаке, смотрела куда-то вдаль. Потом тихонько запела:

— Из «Риголетто». Песенка герцога. Вы помните? «… и изменяют как бы шутя!» Вечером послушаем. Какая это чудесная вещь! Глубокая! Входит в самую-самую душу. Больше всех других люблю я эту оперу. — И с прежним оттенком ревности спросила: — Саакадзе, а вас очень любит жена?