Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Цагеридзе шумно перевел дыхание. Ольга сидела, тесно припав к его плечу, и восторженно смотрела на герцога. Пальчиками тихо выстукивала такт мелодии на подлокотнике кресла и, склонившись к самому уху Цагеридзе, грея своим дыханием, закончила вместе с герцогом: «…Но изменяю им раньше я…»

Вся притягательность, очарование спектакля сразу исчезли. Жизнь теперь была не только там, на сцене, но и здесь, рядом с ним. Кровь тяжело прилила к лицу, смятение вошло в душу Цагеридзе. Волновала близость Ольги. А слова ее — слова герцога — звучали все сильнее, сильнее, неотступно стучась бесенком в сознание не то с вопросом, не то с призывом: «Но изменяю им раньше я!» Хотелось забыть, где они…

Опера, как страшный горный обвал, в неистовстве, грохоте медных труб и литавр, в отчаянных, мужских рыданиях виолончелей, закончилась для Цагеридзе неожиданно. И во времени и истинной развязкой своей. Оскорбленный отец, справедливый мститель, шут сиятельного герцога, рукою злодея Спарафучилле убил вместо подлого господина любимую дочь свою. А Джильда — Джильда, спасая жизнь герцога, сама отдала себя в жертву высокой любви…

Публика в зале шумела, аплодировала. Без конца вызывала герцога, Риголетто, Джильду; опять герцога, Риголетто; и герцога, герцога, герцога…

Цагеридзе стоял у барьера ложи, опершись на костыль, и безотрывно смотрел на герцога до тех пор, пока тот не ушел за занавес в последний раз, не считаясь с настойчивыми рукоплесканиями благодарных зрителей.

Ольга, как и все, отчаянно била в ладоши. Цагеридзе стоял неподвижный. Ольга с недоумением поглядывала на него.

— Вам все же не понравилось? — с огорчением спросила она, когда стало ясно, что герцог больше не выйдет.

— Не знаю… Понравилось! Не знаю… Не понравилось!.. Почему, скажите, герцогу хлопали сильнее, чем Джильде?

— Н-ну… — даже вся как-то съежившись, ответила Ольга, — н-ну, как вам сказать… Вы не шутите?.. Аплодировали за чудеснейший голос, за талант, за превосходное исполнение роли и… Ну, он же и сам красивый очень, стройный. А потом эти его песенки… Ох, песенки!..

Они стояли друг против друга, оба взволнованные и спектаклем, и этим как бы неожиданным, но по существу своему давно подготовленным спором; и полумраком, который, как только погасли огни рампы, сразу воцарился в зрительном зале и особенно здесь, в этой ложе, отгороженной от всех тяжелым бархатом; и несколькими часами, проведенными вместе, а теперь еще и такой располагающей близостью.

— Да ведь на Джильду молиться надо, а не на этого… Его песенки-то, начал Цагеридзе, — такие…

Ему хотелось сказать, что песенки герцога не просто оправдывают измену, случайную, легкомысленную, — они вообще начисто отвергают верность в любви, нравственную чистоту. Как можно восторгаться такими песенками! Ольга, должно быть, поняла его сразу, с полуслова. Она схватила Цагеридзе за руки у локтей, тем же движением, что и в Сокольническом парке, затрясла:

— За ее любовь Джильде — памятник. Вечный! Молиться на нее! Конечно, молиться… Ну, а жизнь? Она ведь всегда продолжается! И песенки герцога это совсем другая любовь… Через все!.. Бывает же… Ну, бывает ведь… И пусть тогда минуты только… Саакадзе, милый, как вы не понимаете?

Сейчас он видел лишь блеск Ольгиных глаз, ощущал слабую силу ее пальцев, перебегающих по рукавам гимнастерки. Он наклонился и поцеловал Ольгу. И еще. Еще…

Ольга не оттолкнула его. Тихонько отвела его руки, покосилась на дверь.

Сказала низким, словно простуженным голосом:

— Идемте. Идемте скорее. Мы здесь остались совсем одни. Я должна отдать ключ Инне Марковне.

Спустились они по той же мраморной лестнице. К Инне Марковне Ольга забежала всего на минутку. А дальше она повела Цагеридзе по сложной путанице других, совершенно ему незнакомых коридоров, мостиков, спиралью вьющихся книзу ступенек. Потом как-то враз они очутились на улице, темной и глухой.

Куда идти? Если бы Цагеридзе это знал твердо, он, вероятно, сказал бы Ольге: «Спокойной ночи! И — простите, пожалуйста!» А потом заковылял бы к станции метро. Теперь он слышал: где-то далеко позванивают трамваи, вскрикивают сигналы автомашин. Все из театра возвращались домой. У Цагеридзе дом был на вокзале. Но как туда добраться, он не знал.

А Ольга стояла молча у темной стены, словно чего-то ожидая.

Свежий ночной воздух заставлял Цагеридзе ежиться. Он был в одной гимнастерке, шинель оставил в камере хранения. Томил голод — не очень-то сытно накормили его на военпродпункте. Улица, пахнущая бензином и пылью, возвращала его к реальной действительности. А в ушах все еще звучала музыка, нежно пели скрипки, герцог настойчиво убеждал — «если вам милая не изменила, значит, без спора, изменит скоро», и на губах еще горел поцелуй Ольги…

— Я не знаю, куда мне идти, — наконец первым сказал Цагеридзе.

…Он не заметил сам, как отвернулся от темного, затянутого льдом окна, не заметил, что, стремясь противиться совету Василия Петровича «побегать» по кабинету, он между тем давно уже бегает из угла в угол.

А перед глазами так и стоит милое, немного изумленное, но светлое и счастливое лицо Ольги, каким оно было в тот час, когда Цагеридзе с нею прощался.

В ее комнате.

Ольга тогда сказала ему:

— Саакадзе, не думайте обо мне плохо. Вы уедете. Мы никогда не встретимся. А это останется. На всю жизнь. И пусть это останется для нас радостью, а не досадой. Миленький, миленький Саакадзе…

— Я бы мог, — глядя вбок, ответил Цагеридзе, — я бы мог все оставить у себя в памяти так, как вы говорите, — человек я свободный, но меня все равно будет мучить совесть. По отношению к вашему мужу. И хорошо, если она не станет мучить вас. Прощайте, Ольга! И если когда-нибудь вам это понадобится или просто захочется, считайте, что только Николай Цагеридзе во всем виноват.

Он это сказал и тут же понял, угадал шестым чувством, что Ольга о своем муже говорила тоже какую-то неправду. Или его не было вовсе, как и жены у Цагеридзе. Или она с ним горько рассталась, давно и навсегда разошлась. А может быть, потеряла, как другие жены, на фронте. Он понял только одно со всей несомненностью: совесть у Ольги совершенно чиста. И не прихоть пустой душонки, а настоящая, глубокая и чистая человеческая тоска по теплу и ласке человеческой, скрытая внешне под беспечной вольностью в разговорах, властно сделала с Ольгой то, что в этот день, в этот вечер и в эту ночь случилось. Он все это понял и готов был ей об этом сказать, чтоб сгладить жестокую, неоправданную резкость своих последних слов. Но Ольга, должно быть, тоже угадала, что хочет еще сказать Цагеридзе, и, чтобы не дать ему сделать это, поспешила сама: