Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Галочка, это зачем? — удивленно сказал он раздатчице. — Я в кассе не выписывал кашу. И по талончикам все получил. Вы ошиблись.

— Нет, это вам, — возразила Галочка. — Это вон с того стола девушка заплатила, сказала: «Отнесите. Только пусть хорошенько разжевывает и дует на ложечку». Я не знаю — каша совсем не горячая. А вы — больной?

И Максим услышал ехидный Женькин смешок.

Он вскочил, оттолкнул миску, не зная, что ему делать, как ответить этой… Он искал подходящие слова и не находил.

Только обида, новая, тяжкая, еще более злая и жгучая обида, булькала у него в горле.

К нему повернулись все головы. Ужинающих в столовой было, наверно, человек тридцать.

А нужных слов все же не находилось. На языке вертелось лишь нелепое «Так вот…», и Максим, теряя самообладание, размахнулся и грохнул кулаком по столу.

Но Галочка в этот момент подвинула миску на прежнее место, и Максим угодил рукой прямо в кашу, разбрызнув ее лохмотьями и на себя и на соседей.

Потом он уже не помнил, что было: кто и чем соскребал у него с рубахи кашу; кто грозил ему судом, показывая свой заляпанный кашей пиджак; кто просто неудержимо гоготал, стоя возле него. Он сознавал только одно: в красный уголок, в кино теперь пойти он не может — все будут смотреть не на экран, а на него; не может он пойти и в общежитие, потому что там сгоряча непременно снова подерется с Михаилом, и в этот раз, пожалуй, посильнее, чем на реке…

Он вылетел на улицу под громкий смех и побежал по хрусткой, морозной дороге. Бежал, сам не зная куда, только бы подальше от столовой, от своего невыносимого позора. Кружил по сосняку над берегом Читаута, уходил далеко за околицу и снова возвращался к Читауту.

«Так вот… Так вот…» — бормотал он.

Наконец выдохся, сбавил шаг, побрел к поселку, вытирая горячий пот со лба. Стал различать, угадывать дома. Всюду приятным теплом светятся окна. А стекла запушены инеем. На стеклах — силуэты людей. Им, этим людям, хорошо.

Вот склоненные друг к другу две женские головы. Подружки! Сидят себе, болтают… Чей это дом? Войти бы…

Да это ж дом Баженовой! И Феня, оказывается, дома. Не в кино. Она еще не знает ничего о происшествии в столовой.

Зайти или не зайти?

Феня понимала, что ее спасение только в том, чтобы как можно скорее добраться до поселка. И все время, все время находиться в движении. На быстром ходу вода в валенках, промокшая одежда согреваются от тепла человеческого. А тепла этого и силы добежать до дому ей хватит.

Она неслась во весь дух по мягкой снежной тропе и думала: «Мороз совсем не такой страшный, как тогда, у Каменной пади. Сейчас я не закоченею, как тогда. В прорубь влетела только до пояса, хотя с размаху могла бы окунуться и во весь рост».

Именно оттого, что все обошлось поначалу благополучнее, чем могло бы получиться, и еще потому, что сглупила она и сама здесь немало, прыгнув «на тонких ножках» через широкую прорубь, злость на Михаила у Фени быстро прошла. Нелепая перебранка на Громотухе, которая возникла так неожиданно и, главное, без всякого серьезного повода, еще на пути к дому представилась Фене просто смешной. А все вообще — веселым случаем, анекдотом, о котором надо будет только суметь позанимательнее рассказать Марии.

Добралась до дому Феня все же крепко продрогшая, судорожно пощелкивая зубами. Ноги едва-едва донесли, казалось, вовсе уже потеряли чувствительность и перестали сгибаться в коленях.

Стащив у порога валенки и ватные штаны, залубеневшие, как толстая лиственничная кора, Феня мышонком метнулась к топившейся печке. Возле нее сбросила с себя все остальное, радуясь, что Цагеридзе где-то задержался.

Елизавета Владимировна наверху вздохнула испуганно: «Ос, осподи!» Мария оставила шитье, которым занималась, пристроясь в теплом уголке на кухне, подбежала:

— Афина, что это снова с тобой?

Феня, нагая, щипала красные ноги, терла их ладонями и кричала:

— Маринька, дай мне скорее что-нибудь теплое и сухое! И спирту дай, что ли, напиться! Да подо все одеяла засунь меня, спрячь. Вот ведь я какая — дед Мороз за мной целую зиму так и гоняется.

— Да что с тобой? — спрашивала Баженова, помогая ей надеть свежую сорочку и набрасывая на плечи толстую шерстяную шаль.

— А чего? Ничего, — пощелкивая зубами, весело ответила Феня. Поскользнулась на льду. И в прорубь упала. Вот смеху!

— Господи! Не утонула как? — с печи спросила старуха.

— Как люди-то не доглядели! — воскликнула и Мария.

— А никого уже не было. Только я одна, — сказала Феня. — Все ушли, а мне на запруду поглядеть захотелось. Ну, вот и поглядела.

— Не утонула как? — снова повторила Елизавета Владимировна.

— Да утонуть-то бы уж не дали! — сказала Феня. И побежала к постели, нырнула под одеяло, только тогда сообразив, что ответила как-то неладно, противореча первым своим словам.

Баженова напоила ее горячим чаем с сушеной малиной, позволила немножко глотнуть и разведенного спирта, а потом набросила поверх одеяла еще целую гору верхней одежды.

— Лежи, пока сто раз не пропотеешь!

И Феня пропотела «сто раз» и заснула беспокойным, прерывистым сном, перемежающимся с реальными воспоминаниями о событиях прошедшего дня.

…Лесная делянка, с которой она подвозила бревна к запруде. Близ Громотухи дорога была головоломная, круто падающая вниз, с торчащими из-под снега серыми, обомшелыми камнями. Дорога совершенно недоступная ни для трактора, ни для автомашины. Лошади испуганно храпели, садясь на задние ноги, когда впереди открывался подобный обрыву, жутко прямой, хотя и короткий спуск. Двое парней, дежуривших на этих спусках, заводили поперек под полозья саней тормоза — толстые жерди, прихватывая их к саням железными цепями. А Феня, держась в стороне, насколько позволяла длина вожжей, правила лошадью. Это считалось наиболее простой и легкой «женской» работой и самой Фене нравилось чрезвычайно. Работа требовала проворства, ловкости, а что чуточку страхом теснило дыхание, тоже было неплохо — интереснее. Тормоза в общем действовали надежно, они скребли, буравили собой снег, выхватывали из земли мелкие камешки, белую прошлогоднюю траву, но не давали раскатиться возу. Случалось на большом пути и такое. Попав одним полозом на пенек или камень, скрытые снегом, воз опрокидывался, и даже если веревки не лопались, а бревна не падали на землю, больших хлопот стоило Фене одной снова поставить сани на оба полоза. Поэтому мало и подвезли лесу к Громотухе сегодня. Но все равно никто-никто, будь на ее месте, больше не сделал бы. Это сказал сам Иван Романыч Доровских, хваля за удивительную ловкость и смелость!

…Пока мужчины развязывают веревки и сбрасывают бревна на маленькую заснеженную площадку, чтобы потом по узкой щели в крутом косогоре спустить их тычком прямо на громотухинский лед, — она стоит на плоской скале, наблюдает, что делается внизу. Там работают несколько человек. Но Феня видит всегда одного, видит Михаила. Никто не работает так красиво, как он. Рубит ли колуном лед, сечет ли пешней или стальным ломом — руки движутся, играют у него, словно у самого лучшего гимнаста. Вот он берет бревно, закатившееся не туда, куда надо: приподнимает за один конец сразу как-то руками и всем корпусом, легко швыряет в сторону. Может быть, и не легко. Но — красиво. И не бредет потом дальше, как некоторые, держась рукой за поясницу. Он отшвырнет бревно и сразу выпрямится, вытянется, поставив плечи прямо.