Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Завидно смотреть на него.

Самой хочется так же откинуть в сторону бревно или взять тяжелый лом ударить в звонкую льдину!

В его движениях одно только режет глаз и даже чем-то обижает. Это — как он обращается с инструментом. Не глядя на него, небрежно, будто подчеркивая, что ведь работает-то человек, сам человек, а не эта какая-то железная штука. Нужно ему заменить в деле топор пешней, и — топор, кувыркаясь в воздухе, летит на лед, втыкается тонким лезвием в снег, перемешанный с песком и мелкой галькой. Понадобился снова топор — и теперь пешня, подпрыгивая, катится по льду. Феня любуется Михаилом, но такой грубости по отношению к своему инструменту никак не может понять и простить. «Да разве голыми руками, без хорошего инструмента, сам человек в состоянии что-нибудь сделать!» — хочется крикнуть…

И виделось ей, как она спорит глупо и долго, стоя уже рядом с Михаилом. В проруби мерно дышит черная вода. Михаил ей показывает: «Федосья, будь осторожнее, не оступись». Он вовсе не глумится над нею, он бережет ее, отводит дальше от проруби. Потом подает руку, чтобы помочь подняться на крутую, скользкую тропинку. Но Феня борется с Михаилом, отталкивает его руку, кричит ему какие-то злые слова. Пятится, пятится и… падает в прорубь!..

Проснулась она вся мокрая, будто оказалась и вправду в проруби, только с теплой, а не ледяною водой. Проснулась с чувством радостного облегчения: ломота в ногах прошла, распаренное тело приятно щекотали мелкие мурашки, а главное — не нужно было больше спускать нагруженный бревнами воз с головоломной крутизны, не нужно было, хотя бы и во сне, продолжать свой бесполезный и злой спор с Михаилом.

— Маринька, побежали скорее в кино! — сказала она, ногами сбивая на пол всю груду одежды, набросанной поверх одеяла.

— Да ты что! — засмеялась Баженова. — Кино вот-вот уже кончится.

— Ну-у! — с огорчением протянула Феня. — А мне сегодня так хотелось пойти. И ты из-за меня осталась дома?

— Как видишь. Оцени! Вот до чего верная у тебя подруга, — шутя сказала Баженова.

Это было правдой, хотя и не полной. Вся правда заключалась в том, что Марии хотелось обязательно дошить себе в этот вечер новое платье. Обязательно!

Вдруг, сама не зная с чего, в последнее время она стала чувствовать, что одевается плохо, скучно.

Отрез на платье Баженова купила не из самых дорогих, но все же очень хороший, чисто шерстяной. По цвету — вишневый. Очень к лицу, к волосам. Елизавета Владимировна помяла ткань негнущимися пальцами, вздохнула: «К лету дело идет, в жару не наденешь. Моль побьет. Лучше бы штапелю купили, Марья Сергеевна. Перед кем тут в шерстях да в шелках красоваться?»

Было понятно, кого имеет в виду Елизавета Владимировна, было понятно, чего опасается, — не увез бы «южный» Марию. Как останется она одна? И Баженова с какой-то отчаянной радостью подумала: «А пусть бы увез!»

Но понимала Мария, никогда этого не случится: и «южный» ее не увезет, и Елизавету Владимировну одну тоже она не оставит.

А новое платье все-таки взялась шить. Взялась с совершенно необычной для себя торопливостью, обдумав вместе с Феней самый замысловатый фасон и наилучшую отделку.

— Маринька, мне ужасно хочется есть. Это, наверно, от купанья да от спирта еще, — сказала Феня. Она уже оделась и стояла за спиной у Баженовой. — Вот поплавала сегодня я так поплавала!

— Ну, а подробности теперь ты все же расскажешь?

— Подробности? Пожалуйста, сколько угодно! Поскользнулась — подробность первая. Свалилась в прорубь — вторая. Выбралась из проруби и домой прибежала — третья. Все! Остальные подробности ты лучше меня знаешь.

— Я не знаю главной подробности: кто там еще был с тобой!

— Н-нет… Никого не было… Почему ты думаешь?

— Да ты же сама, когда прибежала, сказала: «Ну, утонуть-то бы не дали!» Кто же не дал бы?

— Ах, вон ты о чем! — Феня повертела рукой. — Так это я, знаешь, вообще имела в виду. Людей! Разве в наше время дадут погибнуть?

— Ой, Афина, хитришь…

— Нет, нет… Маринька, а мы сегодня будем ужинать? Или теперь до утра? Где Николай Григорьевич?

— Не приходил. Наверно, задержался в конторе. А может быть, остался посмотреть кино. Недавно по радио слушала беседу врача, оказывается, ужинать вредно. Но если ты чего-нибудь приготовишь на ужин, поем. Кто был еще на Громотухе, кроме тебя, только догадываюсь. Будет сильно знобить, перед сном еще раз напейся сушеной малины. Как ты думаешь, вот здесь заутюжить?

— Ага! Пародия на мою особу? Давай, Маринька, вдвоем выступать в самодеятельности!

Баженова оставила шитье, заколола иголку с ниткой в маленькую тугую подушечку. Поднялась.

— Ладно, давай лучше ужином заниматься. Растревожила ты во мне аппетит. Пренебрегу советами врачей, — она повела взглядом на печь, где лежала Елизавета Владимировна, сказала громче: — Придет Николай Григорьевич, тоже голодный. Давай сделаем пельмени! Мы ведь еще ни разу этим уральским блюдом его не угощали.

— Сибирским! — закричала Феня. — Пельмени — сибирские. Уральцы у сибиряков их заимствовали.

— Чудачка! — сказала Баженова. — Да в Сибирь-то русские пришли ведь с Урала. Вот и завезли сюда пельмени.

— А кто тебе сказал, что завезли? Может быть, от Кучума делать их научились!

— Ну, пусть. Сдаюсь, сдаюсь. Не станем спорить. Иди за мясом в сени.

— А успеем? Ведь еще заморозить их обязательно надо. Какие это пельмени — незамороженные?

— Начнем, так сделаем, — сказала Баженова. — Это правило и к любой работе относится. А заморозить их недолго. Пельмени — не Афина Загорецкая.

Они взялись за дело: Феня — рубить мясо, Баженова — замешивать тесто, готовить маленькие аккуратные сочни. Елизавета Владимировна ворочалась на печи, вздыхала: «Спущусь я сейчас, Марья Сергеевна, все сделаю. Вы не тратьтесь временем — дошивайте свои наряды». Баженова пропускала ее слова мимо ушей. Она знала: старуха спустится и подойдет к ним только тогда, когда заслышит у крыльца шаги Цагеридзе. Ей нужны свидетели.

Не вслушивалась Мария в слова Елизаветы Владимировны, но все же по какой-то далекой связи они вдруг воскресили в памяти давний вечер в красном уголке, когда так залихватски плясал Максим Петухов. А потом и она сама в неказистом, стареньком платье пошла танцевать с Цагеридзе, выручила его из трудного положения.

Как он тогда посветлел! Он сказал: «О вас я тоже кое-что узнал дополнительно». Ему было приятно, что о нем подумали. Сегодня, уходя на работу, он проговорил: «Николай Цагеридзе удивительно счастливый человек. Почему? Мне не объяснить, я не знаю. Вы не поможете мне, Мария? Вы не скажете, почему мне теперь каждый вечер представляется торжеством? Почему мне всегда с утра кажется, что ледоходом непременно сорвет запань вместе с лесом, а вечером мне видится совершенно другое — ледоход закончился и все обошлось превосходно? Тепло, весна, щедрый праздник! И я держу в руках ледяной клад… Вы меня понимаете?»