Сергей Сартаков - Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Едят, — шутливо вставила Баженова. — Едят без аппетита. И даже без потребности в пище.

— Ну так это больные! — воскликнул Максим. — Или капиталисты.

И снова все засмеялись.

А Феня подумала, что, конечно, Михаил так не сказал бы. У него бы все получилось весомее, серьезнее, по-мужски. Так, как он бил стальным ломом в громотухинский лед.

А Максим вот с удовольствием лепит пельмени.

— Слушайте, Максим, у вас все так здорово и категорически получается, вдруг почти против воли вырвалось у Фени, — не объясните ли вы мне, а почему ваш друг Михаил Куренчанин совершенно не бережет инструмент, которым он сам же работает?

Максим помялся. Было видно: он готов ответить немедленно, а что-то сдерживает его, связывает.

— Ну? — настаивала Феня, пододвигая к себе последние сочни.

Максим помялся еще. Повертел головой направо, налево, выписал пальцем на столешнице, припорошенной мучной пылью, какую-то замысловатую фигурку и наконец решился:

— Мишка очень любит себя, — сказал он. — Потому он и инструмент свой не любит…

Под окном снова проскрипели шаги, и Феня, внезапно оглохнув, заметалась у стола, хватая что попало и силясь побыстрее навести порядок.

— А вот как раз и он…

Вдруг поняла, нет, и теперь не он. Ясно же, это шаги Цагеридзе. Неровные, один легче, другой тяжелее.

Руки у Фени потеряли проворство.

На печи приподнялась Елизавета Владимировна, вздохнула:

— Ох, что же это я? Спущусь, подсоблю.

И Феня заметила, как теперь покрылась крупными розовыми пятнами шея Марии. Совсем так, как, наверно, было и у нее самой, когда она в первый раз шаги Максима, а во второй — Цагеридзе приняла за шаги Михаила.

— Спасибо, не надо, мама. Прошу, не надо! — торопливо говорила Баженова. — Тут осталось вовсе немного. Закончим утром. Афина, неси пельмени скорей на мороз. Максим, выберите потоньше поленья, подтопите печь.

Весь в тонких морозных струйках вошел Цагеридзе.

Даже с самого первого взгляда можно было понять, как он напряженно взволнован, как он перебарывает себя, чтобы не закричать сразу с порога. Держа противень с пельменями на согнутой в локте руке, Феня проскользнула в сени за спиной Цагеридзе.

«Что могло с ним случиться в этой окаянной конторе? — подумала она озабоченно. — На реке дела идут, кажется, очень хорошо».

— Вот славно, вот вовремя подошли вы, Николай Григорьевич, — сказала Баженова. — Сейчас будем ужинать. У нас гость…

Заставая Максима в доме, Цагеридзе всегда с ним здоровался весело, дружески. Именно с ним с первым начинал разговор. И теперь Максим разогнулся, приподнялся от груды поленьев, готовясь подать руку, но Цагеридзе даже не повернул к нему головы.

— Вы говорите, Мария, я пришел вовремя. — Он словно не видел никого, кроме нее. — Пусть останутся золотыми эти ваши слова. Но сейчас я вам хочу сказать: Николаю Цагеридзе сегодня связали руки. Из треста предупредили: действуй, работай, но руки тебе не будут развязаны. Мария, вы тоже инженер, вы плановик, вы все знаете! Отвечайте, можно вести нам работы по спасению леса, оставаясь строго в пределах лимита на подготовительные работы к новому сплаву? Можно из одного стакана наполнить доверху два других стакана сразу один водой, другой вином? Я этого не умею! Не могу! И не буду!

Он вдруг сорвал с головы шапку, швырнул ее на пол, погрозил неведомо кому кулаками, вцепился пальцами в волосы и что-то гортанно, злобно забормотал по-грузински, причмокивая языком. Баженова глядела на него встревоженно, не зная, должна ли она к нему подойти. Ей казалось, Цагеридзе сейчас пошатнется и упадет. Максим замер у печки с поленом в руке.

— Ос, осподи! — громко вздохнула Елизавета Владимировна, подковыляв к столу и хватаясь руками за самый уголок. — До чего дошел человек! Совсем обезумел…

Эти слова ударили Цагеридзе словно током. Он отер ладонью лицо, рванул ворот пальто, но заговорил уже немного ровнее, спокойнее.

— Василий Петрович предсказал: «Цагеридзе в тюрьму». Елизавета Владимировна предсказывает: «Цагеридзе в сумасшедший дом». Два прекрасных предостережения. Что припасли для меня вы, Мария? Какую судьбу? Но все равно, приказ свой Цагеридзе не отменит. Не знаю, в пределах каких лимитов, не знаю, под страхом какой ответственности, но продолжать свое дело мы будем. И лес спасем! Зачем, иначе, нам всем называть себя — советские люди? Зачем, иначе, Цагеридзе называть себя начальником рейда? Зачем, иначе, получать ему зарплату? — Он обвел комнату медленным взглядом, останавливаясь поочередно на каждом человеке. Последней была Баженова. — Мария, вы можете выйти из дому?

— Надолго? Одеться? — спросила Баженова, подчиняясь его просящему взгляду и набрасывая на плечи платок.

— Пойдемте со мной в контору, — сказал Цагеридзе. Поднял с пола шапку и, не надевая, держа ее в руке, вышел.

Баженова наскоро оделась и поспешила за ним.

В черном небе золотились частые звезды. Тонко поскрипывал снег под ногами. От окна на тропинку падал тусклый желтый прямоугольник. Цагеридзе стоял в темноте по-прежнему с обнаженной головой.

— Идти в контору не нужно, Мария. Позвал я вас только для того, чтобы сказать: Цагеридзе очень тоскливо, Николай Цагеридзе понял сегодня — ему одному тяжело. Ему без вас больше нельзя. Я не прошу отвечать, Мария. Вы мне ответите, когда захотите. Если не захотите — не ответите совсем. Вам незачем ходить в контору. Дома я не мог бы выговорить того, что сказал здесь, под этими звездами. В контору пойду только я сам. Мне нужно теперь думать всю ночь. Мне нужно думать очень о многом. Но больше всего я буду думать, как я люблю вас, Мария. А теперь — возвращайтесь домой. Простите!

Он пошел по тропе, выбираясь к дороге, ведущей в контору. Ночная темнота быстро скрыла его. Только долго был слышен скрип неровных шагов на промерзшем снегу.

А Баженова все стояла и стояла неподвижно. Вслушивалась в последние отзвуки шагов Цагеридзе и все смотрела в глухую черноту ночи, точно оттуда кто-то мог подсказать ей ответ на слова, которых она ждала давно уже и которых так боялась.

После этой ночи багрово-красный, все еще холодный диск закатного солнца много раз опускался за горизонт, теперь уже значительно правее горбатого мыса, и с каждым днем все дольше задерживался на небе.

Морозы временами спадали, позволяя людям подолгу работать, не греясь у костров, а потом опять набирали свою лютую силу, и тогда над Читаутом густо расплывались толщи сизого дыма.

Запруду на Громотухе закончили раньше, чем предполагалось по графику, но речка через оставленный незакрытым шлюз по-прежнему текла своим обычным подледным ходом. Выпустить воду наверх было нельзя — не вся еще подготовлена протока вдоль дамбы. Да и ложе самой Громотухи. Снег, снег…