Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

«Неужели занимает его этот стариковский вздор? А может, я прихорашиваю его? Кем он окажется завтра без должности? Нужен ли будет мне? Уж не шевелятся ли и его корни вместе с ихними? Может, подумывает: не тут ли среди родных догореть?» — с какой-то холодной жалостью подумал Мефодий.

По глазам и блуждающей улыбке догадывался Мефодий — пока старики не мешают Андрияну перемалывать какую-то свою думу. «А может, обо мне? Конечно, обо мне. Но что? Я должен быть не до конца разгаданным, иначе потеряю интерес для него… Погодим, пусть деды дойдут до светопреставления, похоронят земной шар вместе со всей живностью. Выдохнутся».

Мефодий сжал руку Токина выше локтя до онемения. Внимание, Федя. Дошли до атома.

Земля серьезная начинка (Елисей), возьмет какой-нибудь псих (скорее всего ученый или генерал) да и нажмет кнопку, даже из любви к человечеству нажмет, чтобы легкий конец сделать: чик — и нетути! Невозможно? Рим-то, бают, спалил император от скуки…

Видно уж сам не замечая, что по смыслу не перечит Елисею, Терентий напирал на него сокрушительно: в азарт человек вошел, нащупывает главные тайны… а ну как потянет не то звенушко — и рухнет все, завалится? И нет ничего. Было, говорят, все это, было.

Коли Елисей огневался на науку, Терентий упрямо начал хвалить, в частности, за то, что из газа штаны делают, из нефти икру мудрят. Наука только успевала поворачиваться — оба били и оба защищали, каждый считал себя высшим судьей.

Филипп метался душой между ними, как завихренный лист. Черная ли вымястая корова, прошедшая во двор Алены, брызгая молоком, переключившийся ли на похвалу человеческой мудрости Елисей повлияли на Терентия, но только он с нажимом упрекнул человека:

— Все уродует. Породу коров развел — мучение носить такое вымя. Свинья от жира задыхается, лежмя лежит, а мы все пичкаем ее кормом. Курица передыха не знает, даже ночью несется, возбужденная электросветом. Без науки коровы были посуше, побыстрее, прыткие игруньи, безустальные, до зимы на подножном корму жили.

Елисей, напротив, готов был разводить коров о двух выменах, свиней покрупнее бегемота, а кур — несущих сразу по два яйца.

Тут Филипп почтительно и несмело подал свой голос:

— Сыты, обуты, одеты, над головой не течет. Чего же еще надо? Где предел хотениям?..

Поблескивая глазами из-под чуба, Терентий предлагал дойти всему миру до полной толстопузости, потом снова худеть али кровь малость спускать. Бают, вся история на таких весах качается. Христос начинал с черного сухаря, а батюшки стоном стонали от чревоугодия. Под крестом у них знак сатаны.

— Ну, дядя Филя, как жить-то? — спросил Андриян без улыбки.

— Поприроднее. Заводик по овощам строят на совхозной земле, на черноземе. Садятся, как слепые, мнут родного ребенка… — У Филиппа побелели губы. — Уж если привыкнуть к такой трате земли, тогда жить-то чем?

— Вот это верно, — заикаясь, начал было Иван, но голос Насти со двора позвал его, и Иван, сутуля широкие плечи, вприскок бросился к ней, легко перемахнул через плетешок.

— Чего звала?

— Да просто посмотреть: послушный ты или нет. Помоги Ольке корову привязать.

Иван привязал корову к сухой ветле.

— Иди зови друзей к себе в гости, нечего тереться около стариков, — сказала Ольга Ивану. — Управимся, с Настей и Клавой придем к тебе.

— Гостевать или как?

— Не все тебе равно?

— Одна приходи на заре.

— Подумаю. Не побоишься, Иван?

В сапожках, в легком платье, накинув на пшеничную голову черную кисею, пришла Ольга к Сауровым под вечер. Анна глянула в ее глаза, хлопнула себя по бедрам.

— Ну и зелье ты, девка!

— А что? — спросила Ольга, поднимая к свету лицо с чуть вздернутым носом и веселым подбородком. — Откуда это видно, тетя Нюра? — Прошлась по комнате, молодо постукивая сапожками. — Вашего Силантия муха, что ли, укусила? Летает, своих не признает. Ненормальный.

— Нормальный — чересчур даже.

— Какой же нормальный? Не может прямо дорогой ходить, кидает его с краю на край.

— Махни на него рукой, Олька, — сказала Анна и разъяснила: — Несовершеннолетний не только годами, но и умом.

Ольга подобрала подол платья под ремешок и взялась мыть полы. Легко возила вехтем по доскам, не сгибая ноги в коленях.

«Красивая, рослая, что руки, что ноги — все как по заказу. И лицом благородная, заманистая, задорная. Ну, это разрастется, что бедры, что грудь. Сытая, ухоженная девка. Ишь, и духами разносит от нее», — думала Анна.

Скрипнула дверь, и Ольга юркнула в спальню.

Сила взял с полки книгу и, проходя мимо Ольгиной кисеи, испуганно всхрапнул. Хлопнул дверью посильнее обычного. Мать пригрозила ему кулаком в окно.

— Можно? — замирающий голос Ольги, и тут же показалось ее лицо, милое, готовое радостно удивиться. — А-а, его уж нет? Меня не спрашивал, тетя Нюра?

— А зачем он тебя будет спрашивать? Подумай.

Ольга умылась, причесалась и, сияя глазастым лицом, приласкалась к Анне:

— Расскажите о нем, а? Только правду, а?

— Помаялась я с ним, чего таить! Множество в нем этого самого неждамши-нагадамши. Вроде открыт, а заплутаешься в открытости. Вроде сердечный, жалостливый, а ни к кому не привязывается. Вроде всех любит, добрый, а в глазах иной раз такая зима, хоть шубу надевай в петровки. С кручи прыгал, мол, не тронь меня пальцем, наврали, что я сено поджег. Иной раз сидим в гостях, он встает, ни прощай, ни до свиданья — ушел. Думаешь, до ветру — нет, шагает в степь или в межгорье. Подальше от него, Оля, пусть он один лбом стукнется. А уж стукнется… — Анна взяла за привычку вешать на сына то ли всамделишные, то ли запузырившиеся на слухах грехи. И очень уж ей хотелось, чтобы посочувствовали нелегкой возне с ним, а заодно и Силу похвалили бы, ну хотя бы так: «Да как тебе не совестно, Нюшка! Парень он хоть и не очень умен, но честнейший, прямой родственник лучших борцов за счастье, редкостный полпред из светлого будущего».

Но никто, перед кем Нюра костерила своего сына, не вступился за Силу. И только эта девка первая отозвалась:

— Вот что, тетя Нюра, жалко мне вас, измаялись вы с ним. Я помогу вам: не отступлю от него, пока не воспитаю. Уж у меня хватит всего — терпения, смелости. Всю себя отдам, а не отступлюсь. Я размениваться не буду. Жить — так жить, помирать — так помирать! Подавиться бы замужним бабам таким парнем!

— Да о каких ты бабах? Не играет он с ними.

— Знаем мы этих вдовушек. Да и мужние глядят на него, аж стыдно.

— Да что? Парень он молодец, Сила-то. Только не велю я ему встревать промеж Ивана и тебя. Правду говорю. И ты, девка, не крутись, хватайся за Ваньку. Опять же сам Мефодий Елисеич…

— А что он? Кто я ему?

— Нет, уж не втягивай моего джигита, там без него клочья полетят.