Григорий Коновалов - Благодарение. Предел

— Кто стрелял тогда в тебя?

Улыбаясь глазами, Сила молчал.

— Оглох? Кто?

Сила беспечно засмеялся:

— Да он понарошке, хотел попугать…

— Мог бы в голову…

— А что? Мог бы — пьяный был, — еще беззаботнее согласился он. — Эх, да что в этом разбираться?

— Дико это. И я хочу разобраться.

— А что ты стыдишь меня? Я не стрелял, в меня стреляли.

— Но почему? Зря не бухают.

— За тебя стрелял…

Ольга резко привстала, схватилась обеими руками за весло, креня лодку. Лодка развернулась носом в кувшинки.

— Ну, Сауров, ты это выбрось из головы, — сказала Ольга, устало опускаясь на банку.

— А что? Я бы тоже трахнул за тебя… только без промаха.

— Доживи до совершеннолетия, чтоб наказание было без скидок. Ах, Сауров, Сауров, мать-то недаром считает тебя по уму малолетком. Надо быть умнее.

Широкими длинными гребками он гнал лодку, глядя, как серебристо вспухнувшие волны с двумя подкрылками мягко опрокидываются на отлогие травяные берега.

— И что ты торопишься поумить меня? Так и не терпится искупать в счастье, — глухо сказал он.

Удивленно глядела в его лицо, через силу усмехаясь.

— Не злись. Это страшно. Ты и в добром-то настроении звероват.

— Пожалься моему бате, что не угодил тебе, каким на свет меня пустить.

По гребню ехали двое на конях, перевернуто отражаясь в воде вместе с холмистым гребнем. По небрежной посадке и поднятым в коротких стременах коленям Сила узнал своего управляющего Беркута Алимбаева. Другой был, кажется, Ахмет Туган. Догадался: ехали к Андрияну Толмачеву. Резко повернул лодку в тень берега. Тень была густая и холодная, как родниковая вода. Будь один в лодке, он бы окликнул Алимбаева, с ним всегда приятно перекинуться словом. Но теперь он стыдился. И вдруг озлился на самого себя за свою податливость: девка по блажи велела плыть с ней — и он плывет. А на черта она нужна ему? Сидел бы с другом Иваном, песни играл бы, а то еще лучше — притулился где-нибудь позади дяди Терентия, слушал бы стариков. Вот люди так люди! Меряют жизнь вдоль и поперек…

Он не знал и не хотел знать, зачем ей нужно в Егерское. Лишь бы поскорее отвезти, уйти домой или к кибитке-кочевке Тюменя. Волкодав знает его шаги, не разбудит лаем хозяев, и он приляжет на кошме у кочевки, поспит до зари, когда нужно гнать кобыл на дойку.

Греб он сильно, повернув лицо в сторону. «Вот коса песчаная, за ней вязы, а там узкая быстрая протока, и начнутся егерские угодья. Спрашивать ее не стану, сама скажет, где пристать. Она словами царапает, как проволочной щеткой по побитому плечу».

— Сауров, зачем ты тогда увез меня? — Голос был с трещинкой.

Он подержал над водой весла, глядя, как стекает вода, вздохнул и снова налег на весла.

— Скажи откровенно: что за блажь была увозить меня?

— Не думавши. За секунду не знал, кого умыкнуть: Настю или тебя. Ты подвернулась. Не думавши.

Не мог он сказать ей, что она же глазами подсказала ему, кого умыкнуть.

— А вообще-то думаешь?

— Ты-то много думаешь? Ивана зачем терзаешь? Меня можно, у меня два сердца и нервы как лошажьи жилы. А Иван дитё рослое, — с болью рвал Сила все, что связало его с этой женщиной.

— Тут приставай, Сауров.

Хрустнул ракушечник, и вода, всхлипнув, успокоилась в камышах.

Сила взял ватник, спрыгнул на влажно чмокнувший берег. Ольга встала на нос лодки.

— Будь со мной до конца. Дело у меня есть.

— На заре надо к табуну, — замялся Сила.

— Успеешь выспаться. Говорю: последним вечером пожертвуй.

— Ладно. Мало ли задаром потратил я вечеров в моей жизни.

Меж холмов паслась луна, свет ее тек навстречу крепким запахам емшана. На двуглавой горе Николы и Сулеймана шаила задлившаяся вечерняя заря. На черноземном пшеничном поле перекликались перепела, пахло росой. Внизу на луговом озере внезапно и многоголосо расквакались лягушки, загудел свое угрюмоватое водяной бык. Сиротски канюча, метался над заводями канюк, и тугие, хищно гнутые крылья как бы косили темные махалки тростника.

За кустами никлого тальника красно шевелился в сумерках низкорослый костер. От ведерка над костром поднял гривастую белесую голову Сережка Пегов.

— Уха закипает. Вентеря ставил.

Сила расстелил ватник. Примятый шалфей обдал сильным сухим запахом.

— Вздремни, — сказала Ольга.

Ольга и Сережка деловито разговаривали у костра, глядя на булькавшее закипевшей водой ведерко.

— А что, Оля, Груздь-то где? Обманула?

Прежде Сила находил веселым: Сережка прозвал Настю Груздем за упругие маленькие груди, без лифчика бодрившиеся смело и выпукло, как только что вылезшие из-под листвы грузди. Теперь ему было неловко слышать это.

— Сулилась Настя непременно, — сказала Ольга постным голосом.

— Подождем. — Серега рогулькой отгреб угли из-под ведерка. — А не придет, я осерчаю, волос вздыблю. Мне ведь тоже надоели игрушечки. Маманя хворает, хозяйка нужна.

— Не грозись раньше времени. Придет. — Ольга вскинула голову, вслушиваясь в шуршавшие по траве шаги.

В лунном разливе по косогору проворно семенила Настя в жакетке, прижимая к груди что-то прикрытое рушником. Она чуть не наступила на ногу Силы, остановилась у костерка, откидывая русую голову.

— Я только на часик… Бабаня ругается, — сказала Настя, ставя на ватник горшок горячих пирогов с осердием.

Каждый вечер она говорила эти слова, потому что Алена не могла ее утром добудиться на работу, и каждый раз никак не могла расстаться с Сережкой раньше полуночи, а все ходили от бугра до колодца, целовались, он добивался своего, она не сдавалась, бойчась на словах.

Пегов встал позади Насти, положил руку на плечо.

Она повернула к нему загорелое лицо, открывая улыбкой зубы.

— Как же ты вырвалась от Ерзеева?

— Он мне не отец, — сказала Настя.

— В том-то и дело, что не отец.

Ведерко с ухой и бутылку красного вина поставили на ватник. Но выпить им не удалось. Пока они, подбадривая друг друга, приступили к бутылке, за спиной Силы встала фигура Терентия.

— Старику можно? — спросил Терентий, приседая на корточки. — Вам бы рановато вином пытать себя.

— В армию иду, дядя, — легко отшутился Пегов.

— Тем более… Сейчас армия не воюет, сто боевых не положено… Ладно уж, пошутил я, пейте сами, — говорил Терентий, одной рукой отстраняя подаваемую Силой кружку с вином, другой крепко удерживая ее.

Сила с улыбкой одобрения глядел то на сухое с тугими салазками лицо Терентия, говорившего о том, как вот уж двадцать лет выходят дробленные гранатой косточки из его ноги; то тянулся ложкой в котелок, заглядывая в глаза Ольги. Она отвечала ему спокойным припечаленным взглядом.

Как только пришел Терентий, все Силе стало казаться особенным этой ночью, и он всех вроде понимал и одобрял. И все было очень хорошо. Ему казалось, что Терентию жаль было уходить, — он то вставал, прислушиваясь к каким-то звукам на протоках, то вновь садился. На самом же деле Терентия удерживала недопитая бутылка. И он рассказывал, оттягивая время: