Сергей Залыгин - Соленая Падь. На Иртыше

Ополовинил все — половину краюхи, половину кринки, половину луковицы.

«Сейчас крошки сметет со стола…» — подумала Дора.

Он смел ладонью быстро-быстро.

«Сейчас уже все и составит на столе…»

Он составил — краюху прижал к зеленоватому потному стеклу кринки, стекло от этого будто еще позеленело; на хлеб сверху приладил поблескивающую обнаженной середкой чесночную луковицу. Обернулся и спросил:

— Сердитая? Еще?

Дора не ответила, обернулась к стене.

— Не забыла?

— Нет. Не забыла.

— Ты скажи — долго как. А — забудь!

— Не в силах.

— Да-а-а… — задумчиво и медленно сказал Ефрем. — Да-а… Это кто же нас, мужиков, будет прощать? Кому мы признаваться будем?

— Не знаю… Возьму вот и уйду с ребятишками. Навсегда. Куда-нибудь. В стог обратно. Во тьму! В глухоту! Веришь ли — мне там было легче, как здесь, с тобою!

— Да-а-а… — задумчиво и медленно повторил Ефрем. — Да-а. А все ж таки кто нас, мужиков, будет прощать? За все? Я многих осудил и меня — тоже судили, и война — тот же суд люди делают друг другу. Убьют — это не страшно, для мертвого даже смерти нет, а прощение? От кого оно будет?

— Так ничего и не боишься по сю пору, Ефрем? Неужели?

— А вот — боюсь. Сильно боюсь. Ужасно.

— Кого же? — спросила Дора, встрепенувшись в полутьме, спросила с надеждой и со страхом. — Кого же?

— Боюсь я, Дора, вдруг опять придется не солдатами, не мужиками, а бабами и ребятишками воевать? Боюсь арары! И клянусь, клянусь уже на сколько разов, что ни за что на свете больше на это не пойду — а вдруг? Это и есть страх… С мужиками мне и после того будет житься, я все ихние суды прошел, а с тобой? Как дальше буду с тобой? С детишками? — кивнул в сторону Ниночкиной люльки, вздохнул тяжко.

— Жалеешь? Женщин и детишек жалеешь?

— Пуще всего — самого себя. Какой я главком, солдат и мужчина, какой отец после бабьей и детской войны? Их побьют, а я останусь после того живой, а?

— Чужая кровь на тебе застывает, Ефрем, это верно. Не то что на других. Но — я все могу, я смою с тебя все, только жалей меня, бойся вот так же боли моей и печали. Не то — возьму и уйду от тебя вовсе. В стог в темный обратно. Куда глаза глядят уйду. Оставайся один.

— Этого не может быть. Не сделаешь, нет!

И вздохнул Ефрем длинным-длинным, скорбным вздохом. Скучное стало у него лицо, тоскливое. Теперь он устал весь, и руки у него устали по-настоящему, он положил их на стол, на них положил голову. Ту самую, за которую Колчак назначил большие деньги.

— Все из-за прасолихи, да? — спросил ее.

— И еще — за штабную Черненко тоже обижаюсь. За которой ты ночь прогонялся, сражения не принял.

— Это ты зря! Вовсе ничего не было, вовсе ничего не могло быть. Там, наоборот, — тьфу! — и больше ничего! Хотя сказать — это все одно… Единственный был случай или нет — не все ли одно? Сильно ты задетая?

— Ефрем, будет ли у тебя когда время понять меня? Исстрадалась я, Ефрем, ужасно. А страдание — оно глаза не открывает, нет. Оно их закрывает на все. Кроме одного — тоже самое свое страдание женщина только и видит. Я в этом не виноватая, Ефрем, пойми.

— Я, что же, по сю пору беспонятливый был?

— Ефрем, это, может, от войны все происходит с тобой?

— От нее — тоже…

— С каждым божьим днем все меньше и меньше меня становится в жизни, Ефрем. Там мелькну, здесь мелькну, только и есть — мелькание одно. Ехала, в стоге маялась в сенном, в глухоте — едва не прокляла и себя, и тебя, и и детишек наших… Чего ради?

Спросила, но ответа не ждала. Даже боялась ответа.

Ей обиднее и горше было бы, если бы он сказал: «Я тебя не звал! Я тебя уговаривал в Верстове оставаться. Глупо это — ехать, ребятишек маять до полусмерти, мне мешать в военных моих действиях!» И еще и еще он мог бы ей отвечать точно так, как Дора не раз и не два от его имени самой себе отвечала, как упрекала самое себя… Страшно забоялась, что эти знаемые слова он ей сию минуту и скажет. Но он не сказал. Ничего не сказал, не ответил. Догадался, что так ответить невозможно. Он всегда-то обо многом догадывался, но только все равно все делал по-своему. Словом же никогда ее, ни разу в жизни не обидел. И сейчас вздохнул:

— Действительно, какая жизнь?

И вот — много ли ей было надо — она уже была ему благодарна за то, что он не обидел ее снова, еще раз.

— Убило бы, что ли, тебя, Ефрем? Либо меня?

— Ну, это ты напрасно… Все ж таки жизнь — куда лучше, как смерть. Ведь не в плену же мы, и не нищие ходим, и не украли ничего. Делаем победу. И сделаем ее, а с нее — новую жизнь.

— Мне свое нужно, Ефрем. Свое, не чужое.

— Конечно… — согласился он. — Правильно: мужику, ему надо все чужое, все — всеобщее. А женщине — ей свое и свое.

— Завтра тебе сражаться. Отдыхай. Ты сейчас вот ляжешь, уснешь. Уснешь ведь?

— Усну… В этот раз — даже перед сражением усну. Необходимо.

— Завидная жизнь…

Спал он, как ребенок, — на спине, разметав руки. В шароварах и без гимнастерки. Гимнастерка, наган, трубка, бинокль, шашка — в головах. В ногах — сапоги, пятками вместе, носками врозь. Часы отдал ей в руки. Дышал ровно, спокойно, шевеля на груди желтый цыплячий пух.

Дора глядела — боялась, что убьют его завтра. Что не убьют и на всю жизнь он останется такой, как есть. Что не сможет его бросить. Что бросит его. Не знала — разбудить его, броситься перед ним на колени, просить прощенья или — проклясть, чтобы он ужаснулся, наконец, почуял бы однажды в жизни страх и бессилие, узнал бы, что это такое…

Разбудила в назначенный час, минута в минуту, долго перед тем и напряженно вглядываясь в стрелки часов.

Разбудила и прильнула к его губам — коротко, для самой себя неожиданно и страшно.

Он протянул к ней руки.

— Все, Ефрем, — сказала она, отстранившись. — Не спрашивай с меня нынче ничего больше. И не говори ничего. Все!

Тогда он быстро вскочил, быстро оделся, опять подошел ко всем троим ребятишкам, опять каждого коснулся.

Нет, нету таких напутствий, таких проклятий, таких мужчин и женщин, чтобы пригасить в нем напряжение хотя бы одной его жилки, одного мускула на лице, на руке, на длинных его пальцах с узкими ногтями, уже посветлевшими без мужицкой работы, тоже пронизанными тонкими жилками… Мужики из многих-многих тысяч выбрали вот этого одного, главного над собою, командира и повелителя, если дело пошло о жизни их или о смерти…

Положил на плечо Доре эту свою напряженную, быструю руку. Наказал:

— Будь здоровая, Дора! Не вздумай скучать! Не вздумай!

Наклонился, поцеловал в лоб и ушел, еще улыбнувшись из дверного проема.

Стояла глухая, застывшая темь без ветра, без звука… Загрести в ладонь эту тьму, смять, бросить под ноги или размазать по лицу и то можно было. Можно было в нее входить, чувствовать, как в это же время она входит в тебя, можно было угадывать в ней шею и голову гнедого, свою руку с поводом, обмотанным вокруг кисти.