Сергей Залыгин - Соленая Падь. На Иртыше

Евдокия Анисимовна примеривалась к песне, пробовала голос. За окном народ тоже гулял. Заводилась гармошка, и не одна — сразу несколько.

Прямо в горницу, к столу, ввалился мужик — не то гражданский, не то армейский, в одних мокрых подштанниках да крест на груди.

Ремешка он аккуратнее не мог найти для святого креста — ремень толщиною в палец, коричневый, сыромятный. Таким стегать кого или взнуздывать уросливого коня. В руках у него была мордушка, снизу подвязанная тряпицей, в мордушке — караси, с пуд, как не больше. Караси — золотые. Мещеряков просто удивился карасиной расцветке.

В Верстове, да и в других местностях вокруг рыбы по озерам, по речушкам всегда было невпроворот — и линя и окуня, а карася — особенно. Жарили ее, вялили, готовили впрок. Не то что сетью, или мордушкой, или еще какой снастью ловили — на мелких местах и просто в лужах ребятишки брали ее руками. Говорили так: была бы тина — карась найдется!

Правда, тинный карась уже припахивает, всегда лучше карась из глубокой воды — нежнее, на цвет красивее.

Но такого карасиного золота Мещерякову видеть еще не приходилось сверкало! Караси то и дело лениво подпрыгивали в мордушке, один выскочил на пол, и мужик отпихнул его босой ногой под стол, он там принялся прыгать еще сильнее, а мужик объявил, что принес рыбки лично главнокомандующему — желает его угостить.

Ему, конечно, не столько нужно было угостить, сколько самому угоститься.

Хозяйка, Евдокия Анисимовна, от этого вида почти что голого мужика который уже нынче раз — была в замешательстве, но другие гости даже развеселились, а Мещеряков с мужичком чокнулся и отдельно — с его мордушкой. Велел запустить в мордушку руку и вынуть оттуда, из самой глубины, еще одного карася, потому что подумал: мужик этот шельмец, только сверху золотых, отборных карасиков положил, для виду. Но карась, вынутый на авось из самой середки, такой же золотой оказался.

Ну и Моряшиха! Не потому ли и названа так, что карась тут водится необыкновенный?

— А за стол я тебя не сильно приглашаю! — сказал Мещеряков незваному гостю. — Все ж таки невозможно!

Ну, он все равно был довольный, мужик: чокнулся с главнокомандующим. И у гостей аппетит от карасиного золота еще больше разыгрался.

Один только Петрович оставался серьезным.

— Ефрем, ты мне веришь?

— Покуда не уговариваешь, верю.

— Помнишь, ночью, под Малышкиным Яром, в кошаре хотел я тебя схватить?

— Недавно было, помню.

— Жалею, что не сделал.

— Не понимаешь ты! — сказал Мещеряков. — Это же нужно было — выполнить приказ подчиненного мне Крекотеня, а свои планы и приказы бесчеловечно забыть. Без этого нельзя было. Нет, нельзя было без этого и дальше мне воевать.

— О Крекотене не вспоминай, Ефрем. Ни к чему…

— Убитый?

— Расстрелян.

— Уж не по моему ли устному приказу? Который я тебе все тогда же, под Малышкиным Яром, сказал?

— По этому самому приказу. Да.

Мещеряков глотнул из стакана, вынул платок, вытер лицо… Рассмотрел Петровича заново — буроватого, небольшого, живого… Вспомнил про него, как в бою, в темной улице селения Малышкин Яр, он отчаянно-храбро пострелял двух или трех беляков, хитро их обманув. Вспомнил, что Петрович нынче — чуть ли уже не комиссар при нем самом. Спросил:

— Ты сделал?

— Нет, не я. Я только о твоем приказе сообщил. Правильно ли или неправильно сделал, но только сообщил.

— Он сделал? — кивнул Мещеряков в сторону Брусенкова. — Товарищ Брусенков?

— Он.

Брусенков разговор не слушал, все, что говорил Петрович, ему давно было известно, но тут понял, о чем речь, обернулся, ткнул себя в ворот черной расстегнутой рубахи, кивнул: он и сделал.

— Интересно… — ответил кивком же Мещеряков Брусенкову. — Интересно! Стал негромко рассуждать: — А если — по-человечьи: он же тебе дружок был, Крекотень, он же по твоему настоянию оставался в ненужной должности командующего фронтом. Для чего же ты Крекотеня в этой самой должности оставлял — чтобы его фигурой повседневно грозить другим? Или чтобы при случае самому же стрельнуть в него? Списать на него какие хочешь грехи, поскольку должность ненужная? Сможешь ответить, товарищ Брусенков?

— Конечно, смогу, — тихо, как-то очень скромно ответил Брусенков. Нету того вопроса, на который в здравом уме человек вовсе не может ответить. Конечно!

— Так я слушаю!

— Ты и сам хорошо это знаешь: у каждого командующего должон быть резерв. Как и каким способом он его использует — этого он долгое время не знает, это подсказывает обстановка. Обстановка подсказала.

— Толково… — сказал, подумав, Мещеряков. — Еще вопрос. Обратно к тебе, товарищ Петрович. Кто же нынче командует заместо товарища Крекотеня? Опять же — он?

— Он, — подтвердил Петрович.

А Брусенков точно тем же движением руки снова ткнул себя в грудь и снова кивнул.

Больше Мещеряков узнавал — меньше ему становилось понятным: зачем они оба здесь, Брусенков с Петровичем? Зачем они в сопровождении роты спасения революции? Может, им обоим одного Крекотеня мало?

Выпили. Закусили. И как только что Мещеряков представлял себе Куличенко — брюхатенького, лихого, так представил теперь заметно уже седого, но крепкого — косая сажень — Крекотеня. Угловатый был мужик. Неторопливый, совсем не по-военному медлительный. Наверное, потому, что очень уж земляной был. Мужики — все земляные, но тот каждым шагом к земле прирасти был готов… Выбирали летом руководство объединенной армии — он сам хотел сдать высокие командные полномочия, пойти на полк, даже на батальон, вообще пойти, куда пошлют. Но тогда главный штаб Соленой Пади, товарищ Брусенков, этого не допустил.

Прасолиха Евдокия Анисимовна вдруг приладила голос к песне, начала удивительно низко, почти по-мужски:

— Ве-ежал бродяга с Сахали-ина-а-а… Ефрем Николаевич, товарищ главнокомандующий, жду вашего голоса!

— Звери-и-иной у-зко-о-ю тропой… — тотчас пропел Мещеряков высоко и звонко. Поднял стакан, как бы чокаясь с хозяйкой на другом конце стола.

— Ты пойми, Ефрем… — сказал ему Петрович.

— Ну кого тут поймешь? Кого? Понимать — это который раз не для нас, товарищ мой Петрович! Не всегда для нас. Пробовали — делали всеобщие планы военных действий. Не получается. Не выходит. А тогда — пускай идет как идет… Зве-е-риной у-у-зкою тропой-о-ой. — повторил во второй раз так же звонко и совершенно в такт низкому прасолихиному голосу.

Гости притихли. Услышали эти голоса, почувствовали сильную песню.

— Позор всей твоей жизни, — снова шептал Мещерякову Петрович. — На краю пропасти стоишь. Одной ногой — там…

— Выпили мало. Выпьем — все нам будет ясно. Как божий день! Ну! — И вдруг звонко, голосисто крикнул: — Веселая жизнь! Забавная! — Оглянулся. Верно, что ли, говорю, Брусенков?