Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

Не успели выпить по первой рюмке и поздравить молодых, как кто-то гаркнул на всю избу:

— Горь-ка-а-а!

И с этой минуты свадьба слилась для Ксепии в один нескончаемый гул, говор, звон, плеск. Она поднималась. Иннокентий целовал ее, все горячее, все более жадно, не стесняясь никого, осмелев от вина и подзадоривающих голосов; на головы им пригоршнями сыпали зерно, оно летело и в лица гостей, и в рюмки, и в тарелки, а от порога снова кто-то орал утробно, во всю глотку:

— Горь-ка-а-а!

Васена расстегнула ремешки на баяне, поставила его на колени, пригнулась, почти скрываясь за ним, и только пышная и светлая копна волос колыхалась над цветными мехами. Гибкие ее пальцы прошлись по ладам, точно промываясь в серебряной пене, баян ощерился ребристыми углами, и веселая плясовая захлестнула гомон свадьбы.

Вскочила, как на пружинах, Нюшка, уперла одну руку в бок, в другой вспархивал птицей голубой платочек, и запела сильным истошным голосом:

И тотчас же подхватили запевку другие голоса — тонкие, густые, басовитые, визгливые, и свадьба, как тройка с бубенцами и разноцветными лентами, понеслась дальше, и уже никто не управлял ею, и невозможно было различить, чьи голоса пробиваются в слитном говоре, смехе, хмельном стоне.

— Ты гляди за своим, Фенька! А то он не ест, а только пьет да мануфактурой утирается. С такой закуски он скоро начнет харчами хвалиться.

— Все едино! Он если и жрет до отвала, еда в ем все равно не приживается.

— Я веселая! Люблю, чтоб в гармонь играли, чтоб душа пела. А мой всю жизнь молчит. От щекотки и то не смеется!

— Напьюсь вина, и кошки меня скребут: черные, белые, всякие, — гнусаво жаловался кто-то.

— Так это ж черти, голова! Не признал ты их, что ли?

— А у нас вот в позапрошлом годе что было — умереть можно со смеху! — пробился и зажурчал сквозь гомон захлебывающийся, нетерпеливый женский голос. — Завел, значит, мужик полюбовницу, а бабе своей глаза отводит, мол, томят допоздна на собраниях… А сам стал от полюбовницы домой собираться, да в темноте вместо портянки навернул на ногу платье ейной девчонки!.. Утром продрал зенки, а над ним законная баба стоит. Хрясь его по неумытой роже этим платьишком! А ему и деваться некуда…

Отзвенели раскаты смеха, и дородная, малиновая от вина и духоты женщина прикрикнула строго:

— Будет вам, бабы, страмотиться! Мужик не телок, чтобы держать его на привязи. Коль на молодую траву его потянуло, быстрей вяжи работой да заботой!

— Ничего-о! От травы оттащишь, он силосу нажрется!..

— Баба — она опиум для трудового народа! — гоготал рыжий мужик, запрокидывая голову и взмахивая длинными непослушными руками. — С ей в рай не попадешь!

— Остепенись, Афоня! — урезонивала его жена и дергала за подол розовой рубахи. — Вам, бесстыжим, завсегда рай!..

У печки, на противоположном конце стола, затевался спор, голоса там звучали еще сдержанно, но уже были полны скрытой насмешки.

— Дураку грамота вредна, — убежденно басил кто-то.

— Это точно! — соглашался сиплый, простуженный голос— Ежели у кого грамота малая, а власть ему большая дадена, то такому лучше не попадайся, обойди стороной. А то всех покусает и в ответе не будет!..

— Не тот, выходит, прав, кто прав, а тот, у кого больше этих самых прав…

— Раньше проще жили, — не то соглашался, не то возражал рассудительно мрачный голос. — Бога боялись, отца и мать почитали, за землю держались… А нынче человек исхитрился весь — на словах один, на деле другой, и червяк его день и ночь сосет…

— Бывает червяк который и пользительный, — ржал рыжий мужик. — На него можно агромадную рыбу поймать!

Ксения улавливала лишь обрывки разговора, вздрагивала и замирала от возгласов, от непонятного ожидания, тревожилась до озноба, хотя и не было никакой видимой причины для беспокойства — свадьба катилась звонко и весело, хмельной угар расслабил людей, сделал их мягче и добрее. Однако чувство тревоги уже не проходило, как будто кто-то вот сейчас ошалело ворвется в избу и всполошит всех диким криком и вся свадьба пойдет кувырком. Мало ли что можно ожидать хотя бы вот от этих двух мужиков — Дымшакова и Лузгина, приневоленных случаем гулять за одним столом. Они делали вид, что не замечают ДРУГ друга. Егор мрачно отмалчивался, опрокидывал в рот рюмку за рюмкой, но не пьянел. Аникей держался поближе к начальству, словно больше всего довольный не тем, что его пригласили на свадьбу, а что он может, чуть привстав с места, чокнуться с самим Коровиным. Секретарь райкома веселился нарочито шумно, точно стараясь показать, что он здесь такой же гость, как и все, — подхватывал любую песню, нюхал хлебную корочку, говорил, подмигивая неизвестно кому:

— И как эту водку пьют беспартийные? Не пойму!

Приевшаяся старая шутка никого не смешила, но, как будто испытывая терпение Синева и Вершинина, сидевших по обе стороны от него, он повторял ее снова и снова. Один Анохин хохотал как заведенный, сумасшедше выкатывал глаза или вдруг ни с того ни с сего начинал дурашливо орать: «Горь-ка-а-а!» — и лез целоваться к Ксении.

— То-ва-ри-щи!.. Дорогие гости!.. — Иннокентий закачался над столом, расплескивая водку из рюмки. — Я предлагаю выпить за нашего руководителя! За Сергея Яковлевича! Который, так сказать, ведет нас…

— Брось, Иннокентий Павлович! — с досадой отмахивался Коробин.

— Не-е-ет! — упрямо мотал головой Анохин. — Не скромничай! Мы с Ксюшей благодарны тебе по гроб жизни… Если бы ты не стал во главе, то что бы мы все стоили без тебя! Тьфу!

Ксения сгорала от стыда и за него и за себя и, дергая Иннокентия за рукав, шептала исступленно и зло:

— Перестань, Кеша!.. Ну, я прошу тебя! Хватит!

Но в Анохина точно вселился бес, и чем больше он пил, тем становился развязнее и наглее. Он тискал ее жаркими и потными руками, и Ксению чуть не тошнило от брезгливости.

— Ты должна теперь меня слушаться, поняла? — приказывал он, дыша ей в лицо винным перегаром. — Кем я тебе являюсь? Ну, скажи, кем?

— Не в те оглобли запрягаешь! — крикнул сильно захмелевший дед Иван. — На нее сбрую не наденешь, чересседельник не подтянешь!

— Я требую к себе уважения! — не унимался Анохин. — Имею я право? Имею?

— Не куражься, Иннокентий Палыч! — подойдя к зятю, уговаривала его Пелагея. — Ты человек самостоятельный, все знают. Не показывай на людях свой характер!..

— А почему она мне не ответит? Слишком гордая, да? — чуть не плача, допытывался Анохин. — Жена да убоится — это что, зря было сказано? Зря?

— Ну-ка прекрати, Иннокентий! — раздраженно проговорил Вершинин. — Возьми себя в руки!

— Горь-ка-а-а! — закричали гости. — Пересладили! Горька!