Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

Вот почему Аникей воспрянул духом, оживился, когда нынешней весной повеяло, поманило большим шумом, — будто ничего и не изменилось.

О том, что он собирался делать, чтобы выполнить то, что обещал, Лузгин пока не говорил никому, вынашивал тайно в мыслях, не доверяя даже брательнику Никите. Расскажи ему, а он не удержится, ночью по секрету на-шепчет своей бабе, та под клятвами и божбой — своей родне, и пойдет гулять слушок по деревне, за хвост не поймаешь…

Аникей подливал молоко из кринки, пил, посасывая сквозь зубы, жевал холодные куски мяса, набивал рот капустой и кашей и все не мог утолить голод: «Вот погодите, — кривя в улыбке жирные губы, мысленно вышептывал он, — послушаем, как вы запоете, когда увидите у меня на груди звездочку! Ха! Тогда меня голыми руками не возьмешь! Если куда и уеду из Черемшанки, она все равно всюду мне будет светить!..»

Нет хуже, когда ночью наедаешься до отвала, а потом сразу заваливаешься спать. Аникей и во сне продолжал жадно хватать что-то со стола и есть, пить, словно заливал горящий внутри огонь. То ему снилось, что кто-то оттаскивает его от стола и не дает досыта поесть, то ловил он соседскую курицу, перелетевшую через забор, а под самое утро совсем дурость привиделась — будто его вместо лошади ввели в оглобли, Дымшаков надел на него хомут со шлеей и так подтянул чересседельник, что стало печем дышать. Около телеги суетились мужики и бабы, грузили на нее мешки с зерном, он видел, что ему никогда не увезти такую тяжесть, а сказать ничего не мог, потому что был уже не человек, а наполовину лошадь. Голос у него пропал, и от-страха он заржал…

Аникей проснулся весь в поту, тяжело дыша, и не сразу сообразил, что рядом с кроватью стоит испуганная Серафима.

— Ну, чего ты? — грубо спросил он.

— Думала, помираешь, — еле выговорила Серафима. — Кричал по-дурному — ровно свинья, когда ее режут…

— Дура! Ишь чего плетет! — крикнул Аникей и, потирая опухшее от сна лицо, сел в кровати. — Иди-ка лучше собери на стол — гостья у меня сейчас будет…

— Уж не твоя ли бесстыжая? — Серафиму будто ужалили, голос ее поднялся до визга. — Убей меня, а я на порог ее не пущу!..

— Ладно, неси топор, я живо тебе голову отсеку, — лениво отозвался Аникей, спуская с кровати ноги и нашаривая шлепанцы. — Что ты в моих делах понимаешь, корова нетельная, а? Ишь глаза вылупила! Живо, говорю, еду готовь, Гневышеву я жду!

Он хотел по привычке стукнуть ее, но Серафима увернулась и убежала на кухню. Вздыхая, Аникей брился перед зеркалом, залепляя щеки пышными хлопьями пены, косился на себя недовольно. Вместо бровей лезет какая-то рыжая и жесткая, как проволока, щетина, торчат пучки волос из ушей, а там, где в молодости курчавился чуб, сквозила лысина, прикрытая жидкими прядями. Посмотришь, и делается тебе нехорошо, ненужной кажется вся суета. Ради чего, собственно, ты стараешься? Детей нет и не будет, от жены ни ласки, ни тепла, живет, как сухостойное дерево, — ни одного живого листа не выбросила. А он- все лезет куда-то напролом, терпит все опасности и людскую злобу, как будто впереди у него еще целая жизнь…

Первым явился брательник — стучал сапожищами на кухне, потом просунул в горницу небритое, будто замаранное сажей, лицо.

— Как самочувствие? — спросил он, подмигивая. — Я уж думал, после вчерашнего от тебя останутся кожа и кости…

— У меня не кожа, а барабан, — отшутился Аникей. — Чем сильнее по ней бьешь, тем она лучше звук дает!.. Позвал Авдотью?

— Да вон, кажись, чешет. — Ворожнев качнулся к окну. — Мне тут сидеть или желаешь с глазу на глаз?

Аникей тоже подошел к окну, сквозь кружево тюля смотрел, как доярка шла наискосок через улицу, чуть наклонясь вперед, понуря голову.

— Если понадобится, я тебе сделаю знак, — сказал Аникей и улыбнулся Никите. — И не будь в обиде, сейчас я поору на тебя для порядка…

И как только хлопнула дверь на кухне, Аникей натужно крикнул:

— Ежели ты мне брательник, то, думаешь, все тебе позволено? Я те первому шкуру спущу!.. Тоже мне родия от старого бродня!..

Серафима ввела в горницу Авдотью Гневышеву, исчезла и тут же появилась с самоваром, засуетилась возле стола.

— Проходи, Авдотья Никифоровна! — улыбаясь, пригласил Лузгин. — Давненько ты у нас не была! А меня Никита надоумил — позови, мол, бабу, а то она, может, до сей поры носит камень за пазухой и думает, что мы на нее в обиде, а мы давно и забыли твои обидные слова — в жизни всякое бывает промеж своих людей. Присаживайся к столу…

— Не хочу я есть. — Авдотья затрясла головой, упорно глядя в пол.

— Да какая еда? Так, чайком побалуемся, — бодрился Аникей. — Садись…

— Ничего, я постою, — опустив руки вдоль туловища, одеревенело твердила доярка. — Говорите, зачем позвали, а то коровы меня ждут…

— Мы знаем, что за коров ты болеешь, переживаешь больше других. Но иной раз и о себе подумать не грех, о здоровье позаботиться… Может, болит у тебя чего, так мы путевку в санаторию исхлопочем, а?

— Здоровая я, — теребя концы платка, отвечала Авдотья, не поднимая глаз на председателя. — Пойду я, недосуг мне, ей-богу!

— А ежели здоровая, так чего дурь на себя напускаешь? — повысил голос Лузгин. — Ты думаешь, я не понял тогда, что ты нарочно в избе заперлась и нас не пустила? Ты мне в морду плюнула, а я должен утереться и спасибо сказать?

— Не трожь меня, Аникей Ермолаевич! — переступив с ноги на ногу, тихо попросила Авдотья. — Что было, в том я покаялась, а дальше так жить — с души воротит…

— Чудная ты баба, как я погляжу! — Лузгин покачал головой, придвинул доярке стул. — По твоей работе надо было бы давно в героях ходить, на всю область, а то и на целую державу греметь, а ты кураж разводишь, в святые лезешь. А святых не больно-то признают…

— Где уж мне в святые, честной быть и то нелегко! — Авдотья впервые подняла голову, посмотрела на председателя, не скрывая усмешки. — Мало я не по правде премий получила?

— Опять ты за свое! — досадуя, сказал Лузгин, — И премии твои честно заработанные, а как там на бумаге у начальства получается, не все ли тебе равно? Ты своими руками надоила то, что записано? Своими. А что падой разделили не на десять, а на восемь коров, грех невеликий, и ты к нему непричастная. Я вот и теперь желаю, чтобы ты отобрала себе коров получше, все сделаем честно, по науке, и ты рекорд поставишь!..

— Чтобы доярки в меня пальцами тыкали? — Авдотья говорила теперь свободно, ровно была не в гостях, а у себя дома. — Нет уж, ты меня в это дело не тяни… Поищи другую, у которой совесть резиновая…

— Так. Выходит, больно сознательная? — исподволь пытал Аникей. — И корову свою в колхоз не продашь?

— Мне детей надо поднимать. А окромя молока, чем я их поддержу?

— А я-то думал, ты пример людям подашь, — тоскливо и, похоже, без притворства завздыхал Лузгин. — И корову первой приведешь, и план такой возьмешь, что все ахнут! Неужто гордости в тебе нету? Неужто на свой колхоз тебе наплевать? Вон ты даже нами брезгуешь — за стол не садишься. От квартиранта, что ль, набралась ума?