Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

Все засмеялись, ухмыльнулся и Игнат Савельевич.

— Чужое будешь считать — своего век не наживешь. У меня сыновья хрип гнут, и сам я сна в глаза не вижу — день и ночь на ногах. Только на время брал людей со стороны, для подмоги — уж'так заведено. Вот и выходит, кулак — это тот, кто, наработавшись, на кулаке спит, боли не чует. Середняк — это тот, у которого спереди сума и сзади сума, а сам он посередке болтается. А бедняк — это тот, который работать не любит, а любит портфелю в руках таскать!

— Ну, ты нас побасенками не корми, мы тебя не первый год знаем! — сдвинув брови, сказал Пробатов. — Где ключи от мельницы?

— Там у меня сын с невесткой.

— Пойдешь с нами, сдашь все в целости и сохранности. И вот еще что — свезешь сорок пудов зерна.

Игнат Савельевич выпрямился, глаза его сузились.

— Я не дойная корова — меня доить нечего. Сколько было — все зимой свез. Совесть надо ж знать!

— Ты про совесть-то помолчи, не у тебя нам ее занимать. Не свезешь — сами возьмем. Уж тогда тряхнем так, что и ста пудами не разделаешься.

— Берите, ваша власть! — хрипло выдохнул Игнат Савельевич. — Может, заодно уж исподнюю рубаху снять?

Он рванул ворот рубахи так, что отлетели пуговицы.

— Надо будет нищету одеть — так и рубахи лишние заберем. Люди задарма на тебя работали, ты не одну с них рубаху спустил. Пришла пора возвращать…

Игнат Савельевич опустился на ступеньки крыльца и молчал.

— Погляжу по сусекам, сколько подмету — свезу, — сказал он.

Ночью Костя проснулся от шума в сенях. Соскользнув с полатей, он пробрался на террасу и увидел копошившиеся возле предамбарья фигуры. Там были, кажется, все, даже Костина мать. Заслышав, что кто-то идет к террасе, Костя на цыпочках вернулся в дом, залез на полати.

В дом вошли отчим и мать.

— Может, тебе от страха показалось? — приглушенно спросил Игнат Савельевич.

— Да нет, вроде кто-то ходил…

По голосу матери Костя понял, что она дрожит. Игнат Савельевич, тяжело дыша, поднялся на лежанку, чиркнул спичку.

Костя притворился спящим, тихо засопел. Отчим постоял, спичка догорела, и он спустился вниз.

— Спит, — тихо сказал он. — А ты больно нужлива — с тобой, гляди, родимец забьет… Если б кто и вздумал следить, рази б стал ждать? Мигом ворота бы выломали!

Голос матери немного размяк — видно, боязнь ее прошла, и она улыбалась.

— А ты у меня вон какой. Неужто тебе не страшно? Отчим вздохнул, помолчал, видимо, ему было приятно восхищение жены.

— Голову терять — это последнее дело… Я уж думал, отвязались они от меня, а они, похоже, только присасываются!.. И видно, досыта не скоро накормишь — сыпь как в прорву, и все мало… Моя б власть, я б их быстро накормил, за один раз… Там все уже, что ли?

— Притоптать только, и хоть с ищейкой приходи — нюх отшибет.

Когда мать и отчим ушли, Костя долго лежал с открытыми глазами. Он думал над словами отчима, который делал что-то такое, что нужно было скрывать от людей, прислушивался к шорохам просторного чужого дома и лишь на рассвете забылся тревожным сном. Ему снилось, что Игнат Савельевич поджег свой дом, оставив в нем одного Костю…

— Да проснись ты, чумной, чего испужался? — Рядом с ним сидела на полатях мать и трясла его за плечо.

Костя ткнулся матери в колени. Мать была в чужом, пахнущем нафталином платье, но руки, гладившие его голову, были родными, ласковыми, и от одного их прикосновения ему стало хорошо. Он поднял на мать полные слез глаза и сказал:

— Мам, уйдем отсюда… Не хочу я с ними жить. Не хочу!

Мать зажала ладонью ему рот, испуганно зашептала:

— Опомнись!.. Чем тебе тут худо? Чем? Сытый ходишь, обутый, одетый…

— Не хочу я ихнего хлеба… Я лучше буду под окнами просить. Они мироеды, мамка!

— Да куда ж мы с тобой пойдем-то? Куда? — чуть не застонала она. — Опять в чужой угол? На чужие глаза? Жить в худобе, обноски носить, жизни не видеть? Я и так с твоим отцом натерпелась, все посулами жила…

— Ты тятю не трожь! — крикнул Костя и отстранился от матери. — Он лучше всех был!.. Он никогда бы не стал, как этот жадюга, свой хлеб прятать!

Мать побледнела, глаза ее расширились, она, остолбенев, посмотрела на Костю, потом схватила его за плечи:

— Что ты мелешь? Что?.. Господи!.. Ты погубить меня хочешь? Погубить?

Она опрокинула его навзничь, вдавила в подушку, наклонилась к нему искаженным белым лицом, и Костя не узнал ее.

— Да если ты хоть слово пикнешь, тебя со свету сживут, — зашептала она. — Они нас убьют, как твоего отца убили…

— А кто тебе сказал, что они тятю убили? — Костя рывком сел на полатях.

Мать схватилась за голову руками, запричитала:

— Ох, покарал меня господь!.. Да очумел ты, что ли? К слову так брякнула, к слову, дурья твоя башка!.. Не нам с тобой с ними тягаться — растопчут, и знать никто не будет…

В прихожей послышались шаги, и мать, проведя рукой по глазам, мгновенно преобразилась — лицо ее стало жалким, умильным, и, не глядя на Костю, она нарочито громко, чтобы услышали ее, сказала:

— Игната Савельича слушайся — он тебя в люди выведет, станешь большой — будешь вот так же хозяйствовать, добро наживать… Это к ленивому да беспутному ничего не пристанет. А ты у меня смышленый, удачливый будешь…

Под полатями прошел отчим, задержал шаг, прислушиваясь, потом появился посредине избы.

— Я поехал, Фетинья… Насбирал по зернышку два куля. Не знаю, что сами жрать будем.

— Бог даст, проживем! — быстро заговорила мать. — Не смущай себя, изведешься…

Она спустилась с полатей и, улыбаясь, подошла к мужу.

— Если б не ты, прямо пропадай, — сказал Игнат Савельевич. — Одна отрада, одно утешенье!..

Он положил ей руку на плечо и повел из избы. Мать проводила отчима, заперла за ним ворота. Скоро он вернулся — мрачный, серый в лице. Следом за ним явились вчерашние мужики во главе с Пробатовым. Ни о чем никою не спрашивая, они ходили по двору, по избе, заглядывали в каждый угол, спустились в подполье, облазили весь огород, сараи, протыкали, щупали землю железными прутьями, где она была помягче, но хлеба не нашли.

Уходя, Пробатов сказал Игнату Савельевичу:

— Дали мы тебе ночь на твои темные дела — обошел ты нас. Ну да ты шибко не радуйся! Куцый хвост у твоей радости-то!

Костя видел, как посмотрел в спину уходившему мужику Игнат Савельевич. Мелкой дрожью тряслись его длинные мосластые руки, опущенные вдоль туловища, что-то темное, до жути лютое плескалось в глазах.

— Как медведя в берлоге окружают, — тихо выдавил он сквозь зубы. — Но я им живым не сдамся!

— Не убивайся, Игнатушка, бог им этого не простит…

— Эх, Фетинья, — тяжело вздохнул Игнат Савельевич. — Бог, он, видно, ненасытный: ему сколь ни давай, все мало — церкви построй, лоб расшиби, душу наизнанку выверни, а он знай себе молчит…