Елизар Мальцев - Войди в каждый дом

Игнат Савельевич попятился, будто не веря тому, что сделал, потом бросился к дочери, но сын грубо оттолкнул его и поднял сестру на руки.

— До чего дошел, — гневно глядя на отца, сказал он. — Зверь, а не человек!

Аниску побрызгали водой, привели в чувство. Когда она открыла глаза, отец, целуя ее худые, беспомощно опущеные вдоль тела руки, моляще запросил:

— Прости меня, доченька… Сам не помню, как оно вышло… Дитятко мое кровное…

Аниска смотрела на отца долгим немигающим взглядом, будто силилась понять его и не могла. Потом опять впала в беспамятство. К утру она умерла. Соседям сказали, что она разбилась, упав с полатей.

В гробу Аниска будто выпрямилась, восковое лицо ее тонуло в цветах, лоб пересекала узенькая бумажная подоска венца.

Костя смотрел на нее с полатей, ему хотелось плакать, но слез не было.

Аниску унесли, и в избе еще долго пахло ладаном.

После смерти дочери Игната Савельевича будто подменили. Он помирился с сыном, невестки стали печь хлеб — и все повеселели, ожили.

Но мир этот однажды рухнул, когда их снова навестил Иван Пробатов. Он застал семью за обедом. На столе вместо поспешно убранного хлеба валялись заплесневелые сухари.

— Ну, как живешь, хозяин?

— Терпим, — ответил Игнат Савельевич.

— Терпим, говоришь?.. Так. Нужду, что ли, терпишь?

— И нужду, и тебя в избе, — со спокойной дерзостью отвечал Игнат Савельевич. Только блюдечко с чаем мелко дрожало на растопыренных пальцах.

— Значит, плохо Советскую власть переносишь? Не по нутру она тебе?.. Я ведь твой хлеб не для себя ищу, а для народа, от которого ты его запрятал… Неужто на плесневелые сухари перешел?

— И сухарям и отрубям будешь рад, коли довели до такой жизни…

— Теперь вижу — и в самом деле довели тебя! — Пробатов усмехнулся, покачал головой. — Я уж на что беднее тебя живу, а мне б такая пища в горло не полезла.

Он подошел к обитому цветной жестью сундуку, тронул его носком сапога.

— А здесь у тебя что?

— Погляди, коли не совестно, — сказал Игнат Савельевич и поставил блюдечко на стол, — Соль у меня там.

— Куда ж ты ее столько иодзанас?

— Лишнее но помешает. Самим много будет — скотине пойдет…

Пробатов взялся за железную дужку, приделанную сбоку сундука, и попытался оторвать его от пола.

— Что-то больно тяжела соль у тебя, — хмурясь, сказал он. — Воды ты туда подлил, что ли? Может, откроешь?

Игнат Савельевич поднялся, лицо его стало серым.

— Кто тебе дал право по чужим сундукам шарить? — ошалело закричал он. — Господи, что же это делается — среди бела дня лезут к тебе в карман, и ты терпи! Да доколе же будет такое самоуправство?..

— О правах не кричи, — сказал Пробатов. — Выше моих прав вообще нету… Так что давай ключи!

— Да нету там ничего, окромя соли, — заторопился Иг-цат Савельевич. — Дайте ему, пусть подавится!

— А ты без выражений. Я ведь с тобой миловаться не стану — не девка красная!

Он щелкнул ключом, от поворота которого словно заныло что-то в сундуке, открыл крышку. Сундук был полон соли. Пробатов взял со стола нож, ткнул его в соль.

— Поглубже-то у тебя что?

— Барахло там всякое…

— Поглядим… — протянул Пробатов.

Он быстро стал отгребать соль в одну сторону и обнаружил доски. Под ними белела вата. Пробатов вывернул одну доску, рассыпая соль по полу, разбросал клочья ваты, и Костя увидел с полатей тускло блеснувшие, смазанные жиром винтовки.

— А это ты для какого случая припас? — задыхаясь, крикнул Пробатов. — Или на облаву готовишься, вражина?

Пальцы его нырнули в карман штанов, и в руках его Костя увидел наган с вороненым сизоватым дулом.

— Собирайся, — тихо приказал он. — Пойдешь со мной! И тут Костя решил прийти на помощь Пробатову.

— Дяденька! Он тебя обманул! — крикнул он, свисая с полатей. — Он всех обманул!.. Голодом нас морил, а у самого полный чердак хлеба!

Охнув, села на лавку мать с вытаращенными от страха глазами, закричали невестки. Пробатов вскинул голову, и глаза его с этого момента уже не отпускали Костю.

— Вот и нашлась пропажа! — весело сказал он и ободряюще кивнул Косте. — Правильный парень растет!

— Не слушайте вы его! Не слушайте! — закричала жена старшего сына. — Он у нас умом тронутый!

Она рванулась к полатям, вся дрожа от злобы, голос ее перешел в сверлящий уши визг:

— Выродок несчастный!.. Зараза красная!.. Не жить тебе на свете! Не жить!

Пробатов грубовато оттолкнул ее в сторону, прикрикнул:

— А ну заткнись, кулацкая подворотня! Не вздумай парнишку тронуть — я с тобой шуток шутить не стану!.. У вас тут и вправду здоровому человеку свихнуться недолго.

Он вынул из сундука винтовки, пересчитал, сложил их на столе и велел сыновьям Игната Савельевича нести их в сельский Совет. Невесткам сказал:

— А вы заготовьте им харчей. Да и сами понемногу собирайтесь. Теперь вам предстоит долгая путь-дорога… Поедете, кроме мальчишки, — его я заберу от вас. В детдом определю.

Заплакала мать. Пробатов увел Игната Савельевича и сыновей. В избе стало тихо. Заунывно и тоскливо заныл оставленный на столе кипящий самовар.

Костя слез с полатей, кое-как добрался до лавки, ткнулся в колени матери.

— Ма-м!.. Уйдем отсюда!.. Уйдем!..

По лицу его катились слезы; мать смотрела на него как на чужого и молчала. Потом вытерла шершавой ладонью мокрые его щеки, прижала к себе.

— Завязла я тут, Коська, завязла так… Не отдерешь… Заберут тебя в детский дом — не пропадешь, бог даст!

— Не хочу я никуда, не хочу!.. Как же я без тебя буду, ма-а-ма!

— С нами тебе не жить— мытариться!.. Иди лучше туда, куда люди зовут…

Все было непонятно и запутанно в этой большой и страшной жизни, окружавшей Костю. Отец убивал любимую дочь, и вся семья молча скрывала это, родная мать бросала его ради этого подлого озверевшего человека и уходила неизвестно куда, а совсем незнакомый суровый человек в серой шинели, чем-то напоминавший отца, властно брал Костю за руку, распахивал перед ним двери и выводил в новый, может быть, еще более трудный мир…

Когда мать, оставив его на произвол судьбы, уехала с отчимом и далекие северные края, не проходило дня, а может, и часа, чтобы он не думал о ней, не ждал ее, словно она жили где-то поблизости и, соскучившись, обязательно вернется к ному. Потревоженным ульем гудел детдом, звонкими обручами, за которыми Костя бегал, катились дни. Костя сытно ел, хорошо спал, был окружен товарищами, и все же ему на первых порах чего-то недоставало. Иет-нет да и скомкает сердце непрошеная обида, просто так, без всякой причины, и тогда Костя убегал куда-нибудь подальше, чтобы тихонько поплакать. С годами, взрослея, он стал думать о матери с неприязнью и злой отрешенностью — она предала не только дело, которым жил отец, и память о нем, нет, она променяла родного сына на ненавистного всем человека, чуть не погубившего и ее, и Костю, и всю свою семью. Скоро детдом стал для Кости родным, а самым близким и дорогим человеком — Алексей Макарович Бахолдин, которого он, как и многие детдомовцы, через год-другой не столько по обязанности, сколько по душевной потребности звал «батей».