Адихан Шадрин - Старая дорога

И нынешнее утро ничем не отличалось от прежних. Только под конец Ляпаев спросил:

— Не пора с вешалов первую сушку снимать?

— Седни смотрел, Мамонт Андреич, рановато бы. Пущай денька два повисит.

У Резепа руки чутки и глаз наметан. Возьмет воблу вяленую, разорвет ее от махалки до головы и по запаху, цвету, твердости и другим, незаметным для стороннего приметам точно назначит день съема. Ляпаев доверяет ему.

— Ладно, обождем, — соглашается он. — Рогожи сколько у нас?

— Кулей хватит на весь сезон.

— Ну, смотри. Чтоб было во что убирать сушку.

— Есть кули. Бочек для сельди надо бы.

— Заказал еще тысячу штук. Привезут днями. Хватит.

— Это смотря как пойдет. Иной год…

— Там видно будет, — перебил его хозяин. И к Глафире: — Когда рыбу принимаешь, гляди, чтоб смотрелась она. Помята ежли али чешуя сбита — заворачивай.

Глафира согласно кивает. Рыбное дело — для нее новое. Неуправа заставила Ляпаева и ее приспособить к промыслу. Резеп показал, что к чему, поднатаскал несложному занятию. Вот она и стоит у весов, записывает отвесы.

— Ты, Андрей Дмитрич, поезжай-ка сейчас на низовые промысла. На Малыкской, вчерась плотовой тамошний наказывал, животами что-то маются рабочие. Не иначе, сырая вода заместо отварной. Да скажи ему, прогоню в три шеи, ежели в горячее время оставит ватагу без рабочих рук. Так и передай. Заодно и на Ямцовке посмотри, что и как, нет ли хворьбы какой.

Выйдя из конторки, Андрей направился было в медпункт, чтоб собрать необходимое, но, когда он проходил по приплотку, его окликнули. Он обернулся на зов и увидел Ольгу. Она стояла в дверях выхода, свет выхватывал лишь ее, позади — чернота, провал. Андрей различил работающих в глубине полуподвала женщин, лишь подойдя к Ольге. На ней латаная куртка, брезентовые нарукавники и передник в рыбной слизи и чешуе.

— Андрей Дмитрич… С Гринькой сладу нет, я ему говорю, а он отмахивается…

— А что такое?

— Руку порвал проволокой, да она, видать, ржавая была. Опухла рука-то, бабы говорят — огневик.

— Где Гринька?

— Да вон тачку катит.

По узкому, в одну доску, тесовому настилу Гринька катил тяжело груженную тачку, с трудом удерживая ее в равновесии.

— Дор-р-рогу! — озорно закричал он у дверей, и Андрей с Ольгой поспешно расступились. Гринька с ходу развернул тачку у низеньких скамеек, где сидели резалки, рванул ручки вверх, и массивная неустойчивая колесница опрокинулась, враз освобождаясь от рыбы.

— Подожди, — остановил Андрей парня, когда тот налегке возвращался мимо них. — Покажи руку.

— Ерунда все, Андрей Дмитрич. — Гринька улыбнулся во все лицо. — Она вам наговорит, только слушай…

И все же ему пришлось свернуть с тесовой дорожки, оставить тачку, снять брезентовую рукавицу и показать руку. Тыльная сторона ладони была опухшей и отсвечивала красно-фиолетовым глянцем.

— Пошли, — коротко сказал Андрей и направился к себе.

— Андрей Дмитриевич! — Гринька зло посмотрел на сестру. — У, кикимора, все те надо.

Ольга озорно блеснула глазами, показала брату кончик малинового языка и ушла на плот, где работали Кумарова Магрипа и Прасковья. Втроем, артелью, они уже две недели низали в чалки просоленную воблу. Работа несложная, но утомительная. С утра до темна — спина колесом, ноет поясница, деревенеют ноги, туманятся от напряжения глаза.

— Будто не мой спина, — пожаловалась Магрипа. — Кумару я говорил: с тобой пойду. Нет, говорит, промысла иди, ловить с балашка будем.

— Знамо, тяжело, — согласилась Прасковья. — И мой Николку взял. Жалко, мальчишечка еще. Да Макар успокоил, мол, тяжелое сам буду делать. На лодке тоже не сахар. Потаскай-ка носилки с рыбой. Обезручишься…

— Нелегко, — согласно закивала Магрипа и вдруг спохватилась: — Сапсем забыла, Кумар велел дохтор сказать, Максут плох, сапсем-сапсем плох. Дохтор тут стоял, а моя забыл.

— Там он, в пункте, — подсказала Ольга и охотно предложила: — Может, сходить и сказать, а?

— Иди, — сказала Прасковья. — Иди, мы тут понижем пока.

Когда Ольга вошла, Андрей перевязывал Гринькину ладонь.

— С рукой шутки плохи. Надо бы вскрыть, зря противишься.

— Ниче! — бодрился Гринька. — Не впервой, заживет как на собаке.

— Ничего-то ничего. Завтра зайди в эту пору. Посмотрим, будет польза от мази или нет. Потерять руку недолго. Жизнь и для здорового человека сложна, а инвалиду — ложись да помирай.

Ольга смотрела на мужиков, слушала их и думала о том, что ближе и роднее этих двух человек нет у нее никого на свете.

Какое это удовольствие рейть на бударке. Ветер боковой, шквальный, вихрем пролетает поперек плеса, рвет косой парус, прижимает серое полотнище к волне, и лодка ложится на борт, оголяя черное просмоленное днище. Кажется, вот-вот бударка черпнет бортом воду, но в последний миг парус вырывается из шквальных струй, вырыскивает, днище уходит под воду, и бударка выравнивается до следующего вихревого рывка.

Андрей до предела подобрал шкот. Нижний острый клин паруса подведен к самой корме, парус натянут, звенит струной. Руки впились в румпельник, за кормой пенистый бурун — крутая заверть мутной верховой воды.

Страсть к таким вот поездкам на лодке под парусом вызрела в Андрее давно, в отроческие годы, когда отец изредка брал его с собой на лов и они бегали парусом на взморье от стана до приемки и обратно или же с попутным ветром до Синего Морца. Потому-то Андрей обрадовался, когда Резеп по велению Ляпаева дал ему на весь день разъездную бударку. Безотчетно проснулся в нем необузданный порыв — устремление помериться силою со шквальным ветром — свежим, озорным и коварным.

Мимо мелькали ветла, камышовые колки, рыбачьи станы. Ветер срывал верхушки волн, рассеивал по реке, отчего и лодка, и парус, и одежда на Андрее намокли. Стало зябко, но удовольствие от быстрой езды от этого не иссякло.

Показалась развилка. Вправо начиналась Золотая, влево — обмелевший полузаросший кундураком плес, где расположена Садрахманова заимка. Андрей малость отпустил румпельник и нацелил бударку в сторону кундураков, в петлявшей меж колками неширокой бороздине. Ветер тут ослаб, и бударка пошла неспешно и ровно, но по-прежнему круто к ветру.

Выехал Андрей из Синего Морца сразу же, как Ольга передала просьбу Кумара и как только отпустил Гриньку. Встревожил его парень: по молодости беспечен, а краснота пошла вверх от кисти руки, как бы заражением не обернулось.

А тут еще Максут. Он для Андрея не просто больной. Тут куда сложнее: чувствует он и свою причастность к тому, что случилось с Максутом, хотя его непосредственной вины конечно же нет. Максут болел давно, чахотка врожденная. Но вспышка сейчас у него после случая на промысле, когда Максут сильно простудился, пролежав на снегу. Вот эту вину отца Андрей и принял на себя, как если бы он сам бесчеловечно обошелся с уже больным человеком. Потому-то Андрей и заторопился к Садрахманову жилью, едва осмотрел людей на Малыкском промысле. В догадках своих Ляпаев был прав: ватажники подтвердили, да плотовой тутошний и не отрицал, что пьют они воду с реки.