Адихан Шадрин - Старая дорога

— Я его в момент выгоню, — озлился Гринька.

— Во! А говорил, не сможешь. Правильное у тя чутье.

Ольга невидно, втай от остальных, посматривала на Андрея и чувствовала, что привязанность к нему день ото дня растет, что ей доставляет удовлетворение видеть его. Когда же он бывает в отъезде, она волнуется — не приключилось бы с ним худа, потому как видит и знает, что и Ляпаев и Резеп, да и родной братец Яков, держат на него зло за те правдивые слова, которые Андрей без боязни говорит им. В сегодняшней смуте опять же в первую голову будут виноватить его. В этом Ольга была уверена, потому как видела и знала, что Андрей среди ловцов и ватажного люда заглавный, его слушают, ему подчиняются. Это порождало в ней новые страхи. Но чувства, копившиеся в ее сердце к этому беспокойному человеку, который ради дела и своих убеждений даже порвал с родным домом, обаривали страх, и в душе ее селилось больше светлого и праздничного, нежели мрачного.

И ей очень хотелось, чтоб Андрей испытывал при встречах с нею те же чувства, что и она. Но девушка догадывалась, что ему интересен только тот, кто разделяет его мысли, его устремления, поэтому она хотела понять смысл его жизни, быть полезной ему.

Потому-то Ольга обрадовалась, когда Андрей сказал:

— У меня, Оля, к тебе просьба.

— Я слушаю, Андрей Дмитрич.

Разговор между ними произошел близко к полночи, после того, как ушли Завьяловы и Илья. Андрей к Илье не пошел.

— Сегодня я в ночлежке у себя переночую. — Это он о лечебнице так.

Андрей с Гринькой, проводив товарищей, постояли малое время у казармы. Из-за реки наносило гарью — по весне жгли старые камышовые крепи. Ниже по Ватажке, за Золотой, полыхало зарево — горело на приморских островах. На ильменях чуткие гусиные стаи гоготаньем тревожили тишину.

— Хорошо у нас весною, — поддавшись настроению, задумчиво сказал Гринька, — эту пору я изо всех люблю. Спокойствие в природе. В Ватажке вода верховая быстрится. Пожары вот тоже на островах…

— Меня каждую весну, когда в городе жил, тянуло домой, — отозвался Андрей.

Вспомнив о доме, помрачнел: трудно жить рядом с домом и не дома. Вчера зашел мать наведать. Как всегда, всплакнула она. И чтоб прервать горестные мысли, сказал Гриньке:

— Хочу Ольгу попросить, в город нашим надо письмо отвезти. Как ты на это?

Гринька понял, кого он имел в виду, согласился.

— Зайди, а я пока покурю.

Вот тогда-то Андрей и повел с Ольгой разговор.

— Слушай меня, Оля, и запоминай.

— Я памятливая.

— Надо доставить письмо в город одной девушке.

— Девушке? — шепотком переспросила она и склонилась над столом.

— Да. Зовут ее Маша. Живет она возле Татарского базара. Тебе всякий покажет, как туда пройти. Найдешь дом купца Рахметова на улице Узенькой. В подвале живет дворничиха Фомина. Маша ее дочь. Ты меня слышишь, Оля?

— Да, Андрей Дмитрич. — Она еще ниже склонилась над столешницей.

— Повтори.

Оля, не поднимая головы, повторила слово в слово. И тут Андрей понял причину неожиданной перемены в ее настроении.

— Это не личное письмо, Оля. Тут все о деле, понимаешь, о нашем деле. Посылать в город Илью, Завьяловых, Гриньку или других близких не хочу. Они должны быть здесь. Случайным людям довериться я не имею права. Тебе верю, Оля. Но если не хочешь…

— Нет, нет, Андрей Дмитрич, я поеду, — встрепенулась Ольга. И по тому, как мигом преобразилась она, Андрей утвердился в своей догадке.

— До Шубино придется пешком, а там пароходом. Вот тебе деньги.

— У меня есть, Андрей Дмитрич. Не надо.

— Не отказывайся, Оля. Поживешь там денек, посмотришь город — и обратно. Успеешь к утру собраться?

— Я сборчивая, — мягко улыбнулась Ольга, — узелок с едой в руки — и пошла.

В эту ночь не спали и у Ляпаевых. Непрошено и негаданно вошла в дом небывалая тревога. Страха Мамонт Андреич не испытывал, может быть, оттого, что не совсем ясно сознавал происходящее, а возможно, по причине врожденного неприятия постороннего вмешательства в его дела. Но так или иначе, шибко обеспокоился случившимся.

Вся жизнь его прошла в заботах о деле. Знал он, что каждый божий день приносит новые хлопоты. Он принимал их как должное. Не зря говорится: нет работы без заботы. Тем более что рыбное дело куда забот-нее иных. Всякое у него случалось: и рыба пухла в августовскую жару, и в чаньях загоралась от недосола, и безденежные годы выпадали, и при сбыте товара терпел убытки. Но чтоб работные люди отказывались от дела, а стало быть, и от заработка — такого Ляпаев не помнил.

Вчерашнее посещение выборных, бунт на промысле Мамонт Андреич не принял всерьез. Даже сейчас где-то в глубине мозга тлела надежда, что Резеп, рассказывая, что-то напутал, и завтра жизнь на промысле пойдет своим чередом, или же ловцы и рабочие, в порыве буйства, не обдумав до тонкости, пригрозили вгорячах. Но перед Ляпаевым возникал Андрей и почти не знакомый ему Завьялов со спокойным, а в то же время удивительно напористым взглядом серо-зеленых глаз, и сомнения мигом отпадали. Такие не остановятся перед беззаконьем, для них, разбойников, нет недозволенного, они с радостью мутят народ, побуждают его к возмущению. Не следовало Андрея брать к себе. Таких, как Завьялов, много, тут невозможно угадать, кто чем дышит, а уж Андрея должен был разглядеть — в этом Ляпаев корил себя.

После сегодняшней встречи с выборным Завьяловым Ляпаев ушел с промысла. А под вечер заявился Резеп. Он трусцой влетел в подворье и, едва приметил хозяина, завопил:

— Самовольничают, Мамонт Андреич. Без ножа режут.

— Ну так и прогнал бы с промысла. Аль работников там нет.

— Все крамолят, толпой. Завтра шабаш, не хотят работать. Пока, говорят, цену до гривенника не подымут, будут бунтовать.

— Жирно жить хотят. Перебьются, — в сердцах выкрикнул Мамонт Андреич и подумал: это господь наказал его, потому как чужой бедой потешался, вот и свою зазвал. Теперь Крепкожилиным черед веселиться, глядючи на его тяготу. Истинно сказано: земные радости — перед богом гадости.

Резеп в беспокойствии топтался возле пребывавшего в гневе хозяина, не решаясь напомнить о себе. Ляпаев, вспомнив о нем, повелел:

— Будь неотлучно на промысле. Если что — подай весть. Цена на завтра прежняя. Потакать шалберникам не след. Позадорятся-позадорятся да и смирятся. Надо ежели — волостью пригрози. Да в толпу слова не бросай: по отдельности, сами по себе, людишки куда податливей, нежели скопищем. Ну, иди.

Бессонником, лишенный спокоя, бродит Ляпаев по дому. Скрипят половицы под тяжестью неспешных шагов. Незаметной долевой щелью разошлась матица, и весь дом пришел в неуловимое движение: осаживались стены, напряглись дверные и оконные косяки, приняв на себя добавочное бремя. Перемещения эти, незримые глазом, Ляпаев воспринял слухом: сухой шорох, короткое щелканье. И помнилось ему: кто-то огромный, невидимый ходит следом за ним. От такого воображения повеяло неуютностью, одиночеством. Он прошел мимо комнаты Глафиры, услышал легкий храпок и, успокоенный, остановился у Пелагеиной боковушки. Дверь податливо отворилась, и в полутьме Мамонт Андреич различил Пелагеину кровать с высокими ажурными спинками.