Адихан Шадрин - Старая дорога

— Рыбу берешь али как? — в упор спросил Тимофей.

— Какая рыба безо льда-то? Тушить нешто?

— Оно так.

— Не видишь — пуст промысел. Втроем колготимся, иной раз отец подсобляет.

— Никак, икру готовишь?

— Ее. Че же иначе? Оставили, сволочье, без льда.

— А краснуху куда?

— Краснуху не беру. Икру скупаю, а краснуху — нет. И дело не мое, куда ее девают. Можа, и засаливают.

— Ясно. Утресь привезу, возьмешь?

— Отчего не взять. Возьму. Только икру надо пробить через грохотку, пока она парная. Опосля не пробьешь. Грохотка хоть есть? Нет? Возьми в лабазе. Да и полубочье — тоже. В цинковой посуде долго не сохранишь. И вези тут же, как разделаешь рыб. Да и не выставляй напоказ.

— Постараюсь, — понимающе ответил Тимофеи.

— Постарайся. А место я те подскажу, где краснуху добычливо брать. Пойдем-ка до конторки.

Из-под стола Яков извлек початую бутылку водки, налил по неполному стакану, сунул Тимофею деревянную ложку.

— Испробуй, — он кивнул на стол, сбитый из теса, где на тарелке чернела свежеизготовленная икра.

Они выпили, пожевали хлеб с икрой, и Яков заговорил:

— Ты ндравишься мне. Не открытый — вот это и хорошо. Открытый и сплошь ясный — только дурак. А ты не такой. Оттого и сработаемся. Сетки у тя, я слышал, есть.

— Есть. И частые и редкие.

— Вот режаки и выбивай. А место такое. Золотую как минуешь, вправо через версту-полторы дыра. Неприметная этакая. Плюй, что неказистая. Дальше топай. С десяток верст поишачишь шестом — россыпи откроются. Ширина такая.

— Понимаю.

— Вот и хорошо. Увидишь Шапку.

— Шапку? — подивился Тимофей.

— Такое прозвище у нее. Кулига чеканная на ширине разрослась. Наши-то охламоны все плавными сетями промышляют. Туда не ходят. А ты пойди. Далековато, да надежно.

Что-то тревожное уловил Тимофей в голосе Якова, насторожился. Но Яков успокоил:

— Не скрою, место закрытое. Запрещено там работать. Да ты не боись. Охранщик тамошний — человек свой. Встретит коли, скажи, что от меня. И работай себе на здоровьице. Икру видел, которую старик делает в лабазе? Так вот она оттель. И доставил ее тот самый охранщик. Понял? То-то. Ну, держи еще по одной, да и топай. А что услышал, тут же забудь.

Приключилось то, чего Андрей опасался и против чего явно протестовал: недостало у людей выдержки по-умному, по-деловому довести начатое до нужного предела. И хотя Андрей понимал, что долгое время люди жили на грани терпения и доведены до крайности и что неуправка вышла по этой причине, а не по злому умыслу, случившееся крайне встревожило его. По опыту прошлых лет он знал, чем заканчивались такие взрывы: на бунтовщиков бросали полицию, разгоняли плетьми, хватали зачинщиков, и общее дело, которое налаживали с превеликими потугами, завершалось досадными потерями.

Оттого-то, едва он прослышал о начале погрома Синеморского промысла, крикнул Илью, и они со всех ног помчались туда.

Они уже подбегали к изгородке, когда с угла задымила казарма. Черные завитки катились вверх по крыше, запах смолистой гари шибанул в лицо.

— Подожгли! — почти простонал Андрей. — Толпа неразумная…

Но клубы дыма вдруг сменились сизым водяным паром: кто-то тушил огонь — нашлась-таки умная головушка!

…Угрюмо толпились мужики, что-то невнятное кричали бабы, а Иван и Алексей Завьяловы в перепачканных сажей косоворотках метались меж рекой и казармой. Илья с ходу кинулся к воде, выхватив из рук какой-то бабы деревянный ушат.

— Таперча все, — остановил его Иван. — Почадит да и заглохнет. Вот архаровцы! Наворочали на свою голову. — Иван в досаде сплюнул и швырнул ведро. Оно, звякая дужкой, покатилось под укат, мягко коснулось воды и беззвучно ушло на дно.

Породил эту смуту, сам не предполагая, чем все обернется, Резеп. Хотел в противность Ляпаеву мужиков позлить. Когда он узнал от Глафиры, что Мамонт Андреич укатил в город неспроста — не только по делам промыслов, а и за подвенечным барахлом для Пелагеи, злоба удавкой подкатила к горлу. Думалось Резепу: тут огонь под боком тлеет, и еще неизвестно, чем вся эта заваруха завершится, а он, хрен старый, о венце замышляет. И с отцом Леонтием уже уговорку сделал о том.

Резепу, по прежним временам, конечно же наплевать бы и на Пелагею, и на Ляпаева тоже. Пущай бы и венчались. Но с появлением в Синем Морце Глафиры Резеп вроде бы в пай с хозяином вошел, ревниво присматривался к его дому и тому, что там происходило. По этой вот самой причине женитьба Ляпаева ломала Резеповы планы и виды на будущее. Обвенчается Ляпаев с Пелагеей, и одного захудалого промыслишка не дождешься. Устраивал плотового хозяин одинокий, с одной лишь единственной наследной Глафирой.

Злобствовал в то утро Резеп непомерно. Сказал мужикам, что хозяин укатил в губернию надолго и прибавки не будет ни копейки. От себя досочинил злонамеренно: может, и на лечебные Кавказские воды махнет, а чтоб утихомирить их, непокорных бунтовщиков, полицейских пришлет.

Тут и случилась взрывка. Неосторожные слова плотового искрой упали в толпу взмутчивых людей. Утомленные бездельем, а пуще того неуверенностью в успехе предпринятого дела и отсутствием ежедневного заработка, не умеющие управлять своим настроением, мужики вспылили, учинили погромление. И как Иван Завьялов ни уговаривал остепениться, как он ни стыдил товарищей своих, буйство толпы взяло верх над трезвыми доводами.

Резеп с перепугу заперся в конторке и глазами, полными страха, высматривал из-за оконных косяков, как ватажники покидали с приплотка гору носилок, покатили из лабазов и тачки, тоже поскидали их в реку.

Погромщики тем временем перешли в лабазы, что-то ломали там, крушили, а потом, будто вспомнив о плотовом, хлынули к конторке, сорвали с крюка дверь и выволокли его наружу. Резеп взмолился о пощаде, но мужики и слушать не хотели, и тогда плотовой, увертываясь от тумаков, обратил мысли свои к богу, и господь явился на помощь в обличий страшного в гневе, бледного, с трясущимися губами Ивана Завьялова.

— Назад! Прочь! — хрипел Иван и, размахивая над головой ошкуренным таловым шестом, наступал на буйствующую толпу. — Кончай самоуправку! В тюрьме сгноят, дурни, прочь!

Было непонятно многим, что Иван Завьялов, который первым мутил всех, звал постоять за себя, шел сейчас наперелом, отговаривал от буйства, брал в защиту зверя-плотового. И хотя мужикам противны были Ивановы доводы и поступки, они стихли, потому как задумались и над его действиями, а равно и над своими. А известно: коль толпа начинает хоть чуточку мыслить, она становится управляемой и даже — самоуправляемой.

Минутной заминкой и воспользовался Резеп. Бочком-бочком он скрылся в конюшне, вывел через заднюю дверь меринка, даже не оседлав, вскочил на него и послал коня с места внамет, успел краем глаза приметить завитки дыма за казармой.