Юрий Бедзик - Каждая минута жизни

Сегодня он подал мне руку, но я не узнал ее. Я совсем не такой представлял руку доктора Рейча. Элегантный старик в очках, сияющая лысина, светлый серебристый костюм… Нет, не в этом дело, не костюм и не лысина поразили меня сегодня. Почему я не поверил своей памяти? Сорок лет я ждал этой встречи. Сорок лет продолжалось мое ожидание, и я шел к нему, как по тропинке, надеясь увидеть того, кто спас меня. Я шел по тропинке памяти, стремясь разгадать загадку прошлого. Но, может быть, никакой загадки не было, а все случилось именно так, как я сегодня рассказал моей внучке?..

Наступала весна сорок третьего года. Глубокой ночью я проснулся в своей комнатушке. Слышу, госпиталь тревожно гудит, в коридорах — топот ног, хлопают двери. Я надеваю халат, выхожу в коридор и сразу же понимаю в чем дело: Сталинград! Вечером Рейч мимоходом сказал мне, что в Германии объявлен двухнедельный траур. Фюрер призывает к мести, к решительной борьбе. Всем нужно быть готовыми. Всем без исключения… Рейч сказал это неспроста, и я уже догадываюсь зачем. В последнее время он все чаще отпускает меня в город. Три часа мало? Пожалуйста, четыре. Ровно четыре часа. Документы в полном порядке. Аусвайс на имя врача немецкого армейского лазарета доктора Богуша.

Под вечер в кабинете начальника госпиталя собрались все офицеры. Наверное, был зачитан приказ фюрера, сообщение о траурных днях и о том, как надлежит вести себя после сталинградского поражения. «Это не поражение! Нет! — кричал в коридоре обер-лейтенант Шульце из выздоравливающих. Он со дня на день должен отправиться на фронт и потому ведет себя трусливо-нагло. На меня глядит с презрением, воинственно, но в глазах его я вижу прочно угнездившийся страх, который он постоянно глушит шнапсом. — Мы выравниваем линию фронта! Кавказская группа Клейста еще покажет этим русским, вот увидите!..» Его голос слышен и сейчас, там наверху, невнятный, пьяный. Слышу слово «Сталинград», оно повторяется в разных вариантах, с разными интонациями…

Я иду наверх, в хирургическое отделение. Зачем? Послушать их пьяную болтовню? Может быть, узнаю, что они замышляют. В белом халате я ничем не отличаюсь от других санитаров, от фельдшеров и врачей, лазаретного персонала. Уверенно поднимаюсь по лестнице, иду мимо открытых дверей, вижу тревожные лица раненых. Никто не спит, сидят на кроватях, на подоконниках. И всюду: «Сталинград… Сталинград…» Крепко, значит, досталось от наших!.. В третьей палате группа раненых столпилась возле одной кровати, слышится стон.

Двери в кабинет майора слегка приоткрыты. Там горланят песню. Пьяный рев с нотками грусти и даже растерянности. Я останавливаюсь у двери, вынимаю сигареты, закуриваю. Вскоре пение прекращается. Заговорили о партизанах, снова — проклятия, угрозы: «Никому не давать спуска! Ни дня без возмездия! Убивать, убивать!»

Вдруг дверь распахивается. На пороге — Шульце, пьяный, бледный, френч на нем расстегнут. Увидев меня, он удивленно поднимает брови. Глаза злорадно сужаются.

— Что вам здесь надо?

— Срочно нужен доктор Рейч. В третьей палате умирает раненый.

На мой голос выходит Рейч. Узнав о случившемся, он кивком приказывает мне следовать за ним. Шульце подозрительно смотрит нам вслед и возвращается в кабинет начальника госпиталя.

— Неосторожно себя ведете, герр доктор, — холодно бросает Рейч.

Солдаты возле кровати умирающего расступаются. На лицах нескрываемый страх. Близость смерти всех пугает. Здесь большинство тяжелораненых: бинты на груди, на головах, на животе. Но я смотрю на них без жалости, без сострадания. Только вчера мне рассказали в городе об очередной расправе полевой жандармерии над комсомольским подпольем одного из близлежащих сел. Смельчаков, почти мальчишек, вытащили из погреба, где у них была явочная встреча, всех отвели в яр, опутали проволокой, облили бензином и сожгли. Мать одного из них бросилась в огонь, и ее пристрелили. На колокольне раздался погребальный звон колокола. Фашист поднял парабеллум, прицелился, чтобы выстрелить в звонаря, но, передумав, сказал с изуверской ухмылкой: «Пусть звонит! Пусть по всем селам знают, как мы караем красных бандитов…» Расправы проводились везде. Жестокость нечеловеческая. Расстреливали, закапывали живыми, истязали… Я помнил немцев по Берлину, помнил не только тех парней, что горланили песни на квартире у моей хозяйки. Чистота на улицах, порядок во всем, подчеркнутая корректность в обращении, строгое соблюдение правил… Как все это могло перерасти в фашизм? Неужели человек способен так легко сбросить с себя личину цивилизованного обывателя и превратиться в хищного зверя?.. Они нее люди! Вот столпились возле постели умирающего, бледные лица окаменели, в глазах стеклянная пустота… Тот, на кровати, уже агонизирует. Еще минута… «Подлец! — думаю я, не испытывая ни малейшей жалости. — Сам пришел за своей смертью… Это тебе расплата за тех, сожженных… Не так еще будете агонизировать!..»

Рейч приглашает меня к себе в кабинет, запирает дверь, устало садится на стул и закрывает глаза. Потом медленно расстегивает халат, стягивает его и, не вставая со стула, швыряет в угол. Усталый, издерганный человек. Говорит негромко, как бы рассуждая сам с собой.

У них горе. Вся Германия в глубоком трауре. Но война далеко не закончена. Фюрер еще покажет миру, на что способен рейх. И, в первую очередь, — англосаксонским плутократам. Американцы планируют захват Италии? Им мало героических ударов Роммеля в Африке? В Италию они не прорвутся. Италия — это бастион «новой Европы», это начало разгрома англосаксонской коалиции. Но даже если американцы полезут в Италию, то и тогда фюрер найдет способ, как их наказать… Слова Рейча льются бесцветно и вяло, он словно выцеживает их без какой-либо интонации, в глазах пустота и безразличие. Как только наступит лето, лучшие танковые дивизии рейха сумеют выпрямить фронт в степных районах Украины. Но самое главное: фюрер решил жестоко и решительно проучить партизан. «Послезавтра, — Рейч понижает голос, — в Малютинский гебитскомиссариат с большим танковым отрядом прибывает бригаденфюрер фон Дитрих. Он будет ехать по Житомирскому шоссе. Житомир — Коростышев. Послезавтра. Фон Дитрих умеет наводить порядок… Вы поняли меня, Богуш?..»

Разговор окончен. Я прошу разрешения оставить кабинет. Спускаюсь в свою комнату, под лестницу, закрываю дверь. Стоп!.. Меня вдруг осеняет: Рейч предупредил! Я получил от него информацию. Факты. Конкретные факты. И все это должно быть передано дальше.

На следующий день, после нескольких нелегких операций, Рейч разрешил мне ненадолго отлучиться в город. Предупредил, чтобы я не пропустил комендантский час.

Вечереет. Небо тусклое, усталое, словно излилось слезами по человеческим страданиям. По грязному булыжному шоссе тянутся обозы с пушками, полевыми кухнями, бредут замызганные солдаты. Нет, не тот уже у них вид. Не шагают с закатанными рукавами, с пилотками, засунутыми за пояс. Если бы они знали, что шагают навстречу своей гибели, в лагеря военнопленных, в госпитальные палаты! Автоматизм послушания. Позже, через много лет, читая мемуары немецких генералов, я узнал их настроение в то время. Большинство почувствовало неизбежность поражения. После Сталинграда это стало им ясно. И удивительно, что никто не сопротивлялся. Отвратительный маньяк, кликуша, демагог, возомнивший себя вождем «тысячелетней империи», раздавил волю целой нации. Германия шла в пропасть. Упрямо, отчаянно, неизбежно. Генералы вели в пропасть свои армии, фюрер — все немецкое государство. В пропасть, в пропасть… Твердо, ровно, неотвратимо.