Юрий Бедзик - Каждая минута жизни

Может, и он виноват в чем-то. Собственно, виновата его заводская профессия, так не импонирующая Валентине. Хотя дело, конечно, не в профессии. Он догадывался, что раздражало Валентину. По нынешним временам кое для кого самая выгодная партия — разрубщик в мясном отделе магазина. Или дамский мастер. Или директор сауны. А он технарь, трудяга, за двести рэ вкалывает с утра до ночи, домой возвращается весь пропотевший, усталый. И дома снова чертежи, схемы размещения станочного парка, болгарский заказ на полихлорвиниловые трубы… Господи, она действительно далека от всего этого, ей это давно надоело, осточертело. И уж конечно, не могла она смириться с его вечным «горением», вечным «энтузиазмом». Времена Корчагиных и Мересьевых, дескать, давно прошли, люди должны жить по-человечески, им нужны удобства, комфорт. Валентина укоряла его за то, что он «не от мира сего», слишком прямолинейный, если не сказать хуже — простачок, наивный идеалист, никак не научится жить. Не умеет или не желает пользоваться своими связями, скромничает на трибунах, не лезет вперед остальных. Трудяга — и все… Тут, возможно, упреки и были в какой-то мере справедливыми.

И тем не менее промолчать уже не мог. Эти бесконечные разговоры о его «наивности» порядком ему надоели. А тем более — сегодня. Вот и на шоссе его встретили как раз «ненаивные», «непростачки». Эти-то своего не упустят, поскольку имеют железную хватку. Он как-то подсознательно почувствовал в Валином отношении к нему нечто похожее на цинизм Кольки Пшеничного. Ну, пусть не в такой оголенной форме, не столь откровенно. Но, в сущности, все сводилось к тому, что дураков надо учить. От дураков людям одни хлопоты. Не понимаешь человеческих слов — получай фары в глаза, колеса в бок, велосипед в кусты…

Валя словно сжалась от его слов. Только сигарета вспыхивала угрожающим красным огоньком. Слышно было, как при затяжках она слегка потрескивает.

— Звонил твой начальник Кушнир, — сказала вдруг с вызовом. — Отца ждет… Зол он на тебя. Большую бочку катит.

— Это Кушнир-то?.. Возможно, — ответил Максим, успокаиваясь.

— Ты бы поубавил прыти, — произнесла Валя с нескрываемой язвительностью. — Папа говорит, ты там всех против себя настроил, весь цех.

— Не думаю, что он прав.

— Но тебя же ненавидят рабочие.

— Колька Пшеничный с дружками — еще не все рабочие. Да и вовсе они не рабочие, как я понимаю. Ловкачи, ворюги, по которым давно скучает тюрьма. — Он замолчал, и ему показалось, что он слышит стук своего сердца, напористый, болезненный. Даже дыхание перехватило, когда он снова представил перед собой не огонек Валиной сигареты, а огни несущегося ему навстречу автомобиля. — Я должен тебе сказать, что у нас в цеху происходит нечто непонятное, нехорошее. И боюсь, что твой отец имеет к этому отношение.

— Вот как!.. — одним дыханием отсекла его слова Валентина. И сразу же ответила резко: — Отец просто умеет жить с людьми.

— О да! Вон сколько кирпича ему приволокли эти «люди». Целую гору!

— Она тебе что, мешает?.. Можешь не смотреть на нее.

— Боюсь, как бы к ней не присмотрелись товарищи из ОБХСС.

— А ты напиши им.

— Грамотных и без меня хватает.

— Но и ты, говорят, тоже стал грамотным. Подкапываешься не только под своего начальника, но и под моего отца. Может, наш дом отдать государству? — Ее голос задрожал. — Герой! К нашей беде только этого не хватает!

Она была близка к истерике. Максим быстро поднялся.

— Валя, давай думать сейчас о Светочке, — произнес он как можно сдержаннее. Она не ответила. — А этот кирпич…

— Да ну тебя… с твоим кирпичом! — вяло отмахнулась Валя.

И Максим понял, что кирпич ей совершенно безразличен и все ей безразлично. Тут уж никакие слова не помогут, никакие уговоры и утешения.

Когда он вышел во двор, небесный свод, словно отражая в себе мириады городских огней, всколыхнулся, поплыл, стал растекаться туманом. И Максиму снова стало горько и одиноко. Безбрежный ночной город окружал его сонной тишиной, потом с Днепра донесся гудок парохода, а он стоял опустошенный, угрюмый, ко всему безразличный, и, казалось, нет в мире живой души, которая могла бы откликнуться на его боль.

Он устал. Устал до последнего предела. Но это была усталость, когда тело требует не разрядки, а дополнительного напряжения, немедленного действия, когда человек, превозмогая накатившее бессилие, четко, осознанно стремится к действию.

Оставаться в доме он не мог. Он словно почувствовал себя выброшенным в безвоздушное пространство, в какую-то бездну. Ни стен, ни дна… И тогда он ощутил в себе новый прилив сил. И понял: опора есть. Твердая, успокаивающая, дающая веру. Это были его завод, его цех.

Сегодня ребята из комсомольско-молодежной бригады остались на третью смену, ночную. Токари Яниса Звайзгне. И он, Заремба, их производственный начальник, ничего до сих пор для них не добившийся, но столько им наобещавший, должен быть с ними. «Если им трудно, — подумал Заремба, — то за это несу ответственность в первую очередь я. Да, я…»

Когда он переступил порог своего тридцатого цеха, вся линия «Т-20» (легких токарных «универсалов») работала на полную мощность. Юноши в черных куртках, девушки в красных косынках склонились над резцами. Максим знал, что ночные смены действуют на молодых токарей изнуряюще, что это, по-существу, глупость, результат головотяпства плановиков, технологов, главного производственного отдела. И, конечно, его, Максима Зарембы, вина, ибо все несуразности в работе верхних эшелонов руководства в конечном счете реализовались через него. Взять хотя бы станки. У молодежной бригады станки далеко не первогодки. Многие ждут капитального ремонта. А с ремонтом туго. Три слесаря-ремонтника не успевают вытягивать возложенную на них нагрузку. Он знал, что всем опостылела работа на «универсалах», что молодежь загорелась идеей перехода на электронику. Давай ЧПУ, давай программирование! Все это он знал. И все же… Когда днем позвонили из производственного и попросили сделать новую «аварийку» (срочнейший заказ для спасения простаивающего сборочного цеха), Заремба, посоветовавшись с начальником цеха Анатолием Петровичем Кушниром и получив от него снисходительное и явно ему самому приятное «добро» (вот мы какие, дескать, спасаем весь завод, недаром поэтому ходим «под знаменами»), оставил на третью смену всю молодежную бригаду Яниса Звайзгне. И вот они стоят, и видно, как они напряжены, как нелегко им держаться за ручки суппорта, подгонять резцы к вертящимся заготовкам, глядеть на взвивающуюся фиолетово-синюю стружку и точить, точить, точить… Гул моторов, жужжание резцов, редкие голоса, удары железа… «Дорогие вы мои! Спать бы вам сейчас или с любимыми гулять у Днепра, любуясь звездами, а вы гробите здесь свое здоровье…»