Виктор Козько - Колесом дорога

«Не бойся, дитятка. Не хотела я тябе напужать, живая, видишь, и не ведьма. И ты живой, и ничога не видел, не бери в голову, что люди сплетаюць. Не ходи, дитятка, на прорву, грехи наши тяжкие в той прорве живут. Мои грехи и твои уже в ней схоронены. Супокой свое серца, супокой...»

А сердце его, он слышал, не хотело успокаиваться, билось в гру­ди и о землю, о прорву ту Чертову билось, как билось сейчас о дуб. И дуб оживал, застучало вдруг в дубе и в сердце, заколотилось, заны­ло сердце, заплакало, сжатое омертвелой, годами копленной корой. И упала с дуба на задеревеневшее Матвеево лицо слеза, показалось, слеза, а на самом деле скатилась с ветвей росинка, может, и не ро­синка, может, действительно заплакал старый дуб. Матвей бросился от дуба в кусты, так же как в ту давнюю ночь от Махахеихи. Не сказавшись никому, уехал из Князьбора, поклялся: вернется, когда забудет Алену. Прошло восемь лет. Но он, Матвей Ровда, ничего не забыл. Не забыл, а возвращается в Князьбор. И сбежать никуда нель­зя, хотя дуб, за которым тогда укрывался, ровесник Ивана Грозного, стоит, как и стоял...

— Что затосковал, друже? — Шахрай приобнял его за плечи.— Это и есть твой Князьбор... Княжить тебе тут. Веди...

Смотрины

Шахрай не успел еще и настроиться на дорогу, только проскочи­ли чахлые лозняки и ольхи, начинающиеся сразу за деревней, тряс­кое поле, засеянное кукурузой. Дорога прижалась к реке, и Демьян потребовал остановить «газик».

— Свилево,— сказал он, выйдя на простор, на высокий крутой берег, прислонился спиной к наклоненному над речкой дубу, задвигал ногами, будто вкапывался в землю. Вкопался и затих. И казалось, ста­рик и дуб, которого он касался, одной породы, только дуб клонился к воде, а дед стоял прямо, и что-то отрешенное было в этой его не­подвижной прямоте, в обвисших узловатых, налитых еще силой ру­ках, отрешенно спокойным было и застывшее лицо его, крупное, все еще широкое, не по-стариковски мясистое, хотя уже с печатью земли, с темным землистым оттенком на скулах. Матвей с Шахраем неволь­но поддались исходящей от него силе, спокойствию, стали подле деда, вгляделись туда же, куда вглядывался и дед, хотя вроде ничего инте­ресного для них там не было.

Травы, травы, а среди этих трав, не успевших еще вымахнуть в полный рост, черные дубовые пни. Кое-где между пней круглые и зеленые шары лозы и совсем уж изредка, потерянно одинокие дубы.

— Махахеева дубрава,— словно вел их глаза по этому простору, сказал Демьян. За одиноко разбросанными вокруг дубами и за шара­ми лозы далеко, километра на три, просматривался луг.— Болонь,— показал дед Демьян. И они надолго замолчали, уйдя в себя, думая о своем. Матвею все это было родным: Свилево, Болонь, Махахеева дубрава. Шахрай же примеривался и прислушивался внутренним сво­им слухом и оком к непривычным для него названиям и не выдержал, спросил:

— А что значит Свилево? Почему именно Свилево?

— Бусел,— сказал дед Демьян. И, не поднимая головы, будто ему трудно было повернуть шеей, пальцем ткнул в небо над собой. Они вскинули головы и в шагах десяти — пятнадцати на усохшей, с обло­манным верхом березе увидели бусла или буслиху в гнезде, голову птицы, которую она высунула из гнезда, держала на весу и бусинками глаз неотрывно, без любопытства, суетности и напряжения смотрела на людей почти так же, как смотрел на землю, на луга дед Демьян.

— Бусел? — ничего не поняв, переспросил Шахрай.

— Бусел,— повторил Демьян.— А вот вода, речка, а там дубра­ва— дерево, лоза, сенокос, болонь. Все переплелось, все свилось в одно. И дуб тут крученый растет, как черт крутится в нем внутри, ни топором его, ни пилой.

— Крученое, значит, лучше,— сказал Шахрай.

— Свилево. Со свилью и озерца тут. Вся вода в свили. Зарастают озерины, а не зарастут никак.

— Поможем,— коротко и с нажимом бросил Шахрай.

— Э, человече,— дед Демьян посмотрел на Шахрая, как на ре­бенка,— да они ж без дна.

— Как без дна?

— А так, одно озеро наверх, к свету, другое вниз, под землю.

— Но дно все же есть?

— He-а, бык болотный там живет.

— Дед Демьян,— развел руками Шахрай,— ты же коммунист.

— Партийный,— насупился дед Демьян, —С семнадцатого года.

— Откуда же тогда быку взяться?

— А холера его знает. Ревет, режет в уши и партийным, и бес­партийным.— И, стремясь уйти от разговора с Шахраем, а может, же­лая его подковырнуть, повернулся к речке.— Вот еще непорядок у нас. Западенщина крадет землю. А у нас ее и так..

— С тобою, дед, не соскучишься,— повернулся лицом к речке и Шахрай.— Как это крадет западенщина у вас землю?

— Просто. Вот я стою на своей земле, а по другую сторону речки область другая, западная, так что они творят? Речка их берег не тро­гает, а наш размывает. Вот дуб, гляди, упадет скоро дуб в воду, и зе­мельки у нас меней буде.

— Наведем порядок, дед,— соглашался Шахрай.— Двигаем даль­ше, показывай, где тут у вас еще беспорядок,— и повлек его к ма­шине.

— А зачем тебе наши беспорядки? — спросил дед Демьян, упи­раясь и вроде бы не желая вновь садиться в машину, куда-то ехать.

— А чтоб их больше не было.

— Это как?

— А так, сразу под корень.

Дед Демьян, показалось Матвею, взглянул на Шахрая с жа­лостью.

— Сразу под корень? — переспросил он,— Это что ж выходит? Если я еще не совсем с ума выжил, вместе с человеком?

— Человек будет новый.

— А старого куды?

— На печку.

От этих слов заныло сердце у Матвея, даже в зубы отдало. Что-то остужающее, холодное было в этой их поездке по князьборским землям, что-то от давнего, забытого обычая смотрин невесты, когда этой невесте заглядывали едва ли не в зубы: проверяли, и како­ва она в работе, и нет ли у нее каких-то скрытых болезней, годится ли для главной своей бабьей работы — рожать, будет ли послушна свекру и свекрови и как с лица. Шла купля-продажа девки. И тут вроде то же самое.

Они ехали берегом речки. Дорога была хуже некуда для машины и прекрасной для пешего, который приехал отдохнуть, побродить в одиночестве или вспомнить свое детство, как ходилось и бегалось здесь. И не замечалось, ничего не замечалось: ни пчелы, спешащей к желтым болотным ирисам, ни бортей, уже сросшихся с вековыми дубами, принадлежащих уже больше дубу, нежели человеку, ни реч­ки, укрывшейся лозой и вьющейся, как и дорога, ни стариц, что зара­стали желтыми кувшинками, белыми лилиями, ни осокорей, грузно вставших обочь дороги, с темным глазом-дуплом, у которого возились огромные и злые шершни. Казалось, все и должно быть так и было так и пребудет вечно. Повсюду только так, не иначе. Иначе не могло быть, потому что он родился именно здесь и видел только это, каж­дый день слышал только одну мелодию. Разная только была музыка: лето, осень, зима.