Александр Эбаноидзе - ...Где отчий дом

Я вошел в движущуюся на меня черноту, она с силой толкнула меня, не принимая, прогоняя назад, на берег; от неожиданности я попятился, оступился на ползущей гальке, чуть не упал, но устоял и снова двинулся вперед и, упершись, встретил новый толчок, могучий и одновременно ленивый, словно огромный великан дружески про­верял, на что я способен. Не знаю, сумел ли бы я устоять против треть­его толчка, но я кинулся в нарастающий лоснящийся вал и, скользнув с него вниз, поплыл прочь от берега. Выросший у горной речки, я уди­вился легкости своего тела в морской воде, а неосторожно хлебнув глоток, почувствовал ее соленую горечь. Все правильно. И яркие ис­корки, роящиеся вокруг, словно стекающие с кончиков пальцев, не удивили меня. Я плыл в колышащейся черноте и свечении, как тело в космической пыли, все удаляясь от берега, плыл в море, словно оно стало моей последней надеждой, словно оно могло дать что-то взамен потерянного. Вокруг, скалясь белыми гребнями, наискось неслась к берегу вздыбленная, изрытая чернота. Время от времени вспыхивали прожектора береговой охраны, шатко обмахивали по­верхность моря и дымчато скрещивались на горизонте. Судя по про­жекторам, я заплыл очень далеко, но не поворачивал назад, лишь изредка ложился на спину и, раскинув руки, смотрел в небо. Глаза, сжившиеся со смоляной чернотой моря, видели вверху тяжелые об­висшие облака, а в просветах между ними изорванные клочья дру­гих облаков, бегущих выше и быстрее первых, и сквозь те, верхние кое-где сверкали звезды, а вдали, намного дальше того, где, исто­щившись в борьбе с тьмой, незримо скрещивались прожектора, глу­бокой насыщенной синевой светился проем неба, словно озеро в по­тустороннем мире, но, пока я доплыл до него, небесное озеро затя­нули тучи, чернота вверху сделалась такой же непроглядной, как и чернота внизу, берег исчез из виду, даже в воде я почувствовал, что пошел дождь. Бог знает в каком удалении от берега, в кромешной тьме, под ливнем я не робел и не думал об опасности — пережитое в тот день было гораздо страшнее...

В тот день один из нас троих должен был умереть. В тот день один из нас умер.

Очнулся я на берегу. Я не сразу понял, что привело меня в чув­ство — это был очищенный от дневных примесей горький запах эв­калиптов. У моих ног словно трущиеся в мешке орехи шуршала галька...

Спустя восемь лет мы большой группой гастролировали по Аб­хазии и дали несколько концертов в Гагре. Стоял жаркий август. В нашу группу входила молодая акробатка Додо Турманидзе, неза­долго до того окончившая в Москве цирковое училище и, кажется, впервые приглашенная на гастроли. Я всеми известными мне спосо­бами добивался ее расположения. Мне нравились ее южная смуглая красота, девичья стройность и какая-то терпкая, еще не раскрывшая­ся женственность. Но особенно нравилось ее упорное насмешливое сопротивление. Моя популярность в ту пору подбиралась к высшей точке: гастроли, телевидение, короткометражки, запись на радио, се­рия пластинок со скетчами и, как следствие, вполне приличные го­норары. Я был избалован успехом. А тут вдруг... Цветы, которыми я ее заваливал, она при всех скармливала полуслепой кобыле, возив­шей по Ткибули тележку с рекламным щитом нашего ансамбля. Помпу, с которой я подавал публике ее номер, она принимала как должное, без ложной скромности считая себя примой, а свою про­стенькую «Гуттаперчевую девочку» — гвоздем программы.

В Чиатуре она шепнула мимоходом в вестибюле гостиницы, что будет ждать меня в номере; с ней жила чечеточница из Сочи, раз­битная Манефа Стыркина. «Маня где-то ночует, я боюсь одна...» Обе­регая ее репутацию, я дождался, пока гостиница затихла, потом еще целый час пропетлял по коридорам — путал следы и, наконец, когда дежурная задремала на диванчике, прошмыгнул в номер. Первое, что я услышал, был свирепый храп — в ее постели спал пьяненький дедушка Серапион, швейцар гостиницы, нанятый для такого дела за трояк. На следующий день, встретив меня, Додо даже не улыбнулась, только вопросительно подняла брови. А ее подарок ко дню рожде­ния!.. Тогда автомобилисты стали украшать машины, пошла мода на музыкальные клаксоны и на зверей над задним сиденьем. Додо по­дарила мне дорогого японского тигра с оскаленной пастью, но из пасти тигра были вырваны все зубы и торчала соска-пустышка, в которой я обнаружил свернутую записку: «Бедняжка! Не все ему по зубам...»

В тот август в Гагре она нашла меня за кулисами во время кон­церта. Подбежала неслышно — босая, на бедрах трусики в яркий го­рошек, на груди такой же наивный лифчик, удлиненные тушью глаза сверкают, а черные кудри бантом стянуты. «Это правда? — спраши­вает.— Это правда?!» — и слеза по смугло-розовой от тона щеке бо­роздку протачивает. Я поправил ее бант, спросил: «О чем ты?» — «Правда, что ты каждое лето здесь кого-то ищешь? Какую-то женщи­ну...» Не знаю, что выразило мое лицо, вернее, что увидела на нем Додо. Она откинула голову, как будто всхлипнула или захлебнулась, и вдруг ударила меня ногой. Я согнулся от боли, а она ногтями в лицо! Оставшиеся три концерта прошли в Гагре без моего участия. Публика требовала любимца, но любимец благоразумно отсиживал­ся в номере с примочками на физиономии.

Из Гагры мы перебрались в Сухуми и надолго осели в этом сим­патичном городе, выезжая с концертами в курортные поселки и са­натории. Тогда я впервые' увидел дом, к которому лежит мой путь, дом почтенного Эраста Туманиди: у моря в матовой зелени мандари­нового сада белела двухэтажная вилла — чугунные ворота, зарос­шие мелкими растрепанными розами, увитое глициниями крыльцо, два капитальных балкона и девять просторных комнат...

После концерта Додо попросила отвезти ее домой: «Ночью авто­бусы редко, а в частную лучше не садиться...» Мы всю дорогу мол­чали, только раз она спросила: «Все еще сердишься?» — и я покачал головой. Потом она сказала: «Приехали». Я остановился, и сразу же откуда-то из мрака нас опахнуло горьковато-терйким запахом распа­ренных жарой эвкалиптов. «Спасибо». Я молча кивнул. «Я бы при­гласила тебя, но слишком поздно». Я посмотрел в сторону ограды и в гуще зелени, за деревьями и мандариновыми кустами увидел све­тящиеся окна. Окна уютно сияли сквозь неподвижную ночную зе­лень. «Которое твое?» — спросил я.

В ту ночь нам показалось, что мы нашли друг друга. Притихшая, словно бы даже испуганная, она осторожно касалась рукой волос на моей груди и шептала: «Какой ты... Никогда не думала, что так бы­вает...» В голосе было столько нежной благодарности, что смысл ее слов, косвенно свидетельствовавших о прежнем опыте, не задевал меня.

Окна все светлее обозначались на стене.

«Неужели ты оставил машину у наших ворот? — забеспокоилась она и вдруг прыснула в подушку.— Отец собирался спилить это де­рево, сырость, говорит, от него, а я не разрешила». Я потянулся за одеждой и неожиданно услышал: «Побудь еще. Куда тебе спешить?.. Нас оглушил не жаворонка голос, а пенье соловья...» — «Послушай, ты гуттаперчевая девочка, а не Джульетта. Не надо путать роли».— «Я всю жизнь мечтала сыграть Джульетту...» — «А я когда-то репе­тировал Ромео»,— усмехнулся я.