Валерий Закруткин - Будь счастлив, Абди!

Кстати, о Таула.

Есть люди, которых не представляешь без природы. Вывези такого человека в город — и он зачахнет. Таков и Таула. Люди, подобные ему, обладают каким-то особым чувством, которое позволяет им по совершенно непонятным и незаметным признакам и приметам находить дорогу. Я наблюдал это у оленеводов-эвенков, у пастухов-казахов, у сибиряков-охотников, у скотоводов-малинке в Гвинее, у жителей джунглей и степей, тайги и саванны, тундры и пустыни. Таула тоже уверенно протягивает свой запыленный палец и молча кивает — дескать, езжай туда. В адском нагромождении камней, в котором французы сегодня с картой и аэрофотоснимками не могли сориентироваться, Таула уверенно повел всю нашу маленькую экспедицию. Потом он объяснил, что лет двадцать — двадцать пять назад он проходил здесь, разыскивая верблюдов. Но там ведь никаких гор, никаких ориентиров не было — каменный хаос! Объяснить, по каким именно признакам он сориентировался, Таула не мог. Он удивленно пожал плечами и сказал: «Но это же было видно!»

Да, насколько мы, жители городов, обеднены в сравнении с такими людьми. Лишенные зрения называются слепыми, лишенные слуха — глухими. Нет названия для людей, лишенных чувства природы.

26. I

С каждым днем убеждаюсь все больше в том, что наши представления об Африке вообще и о Сахаре в частности очень недалеки от представлений некоторых французов о России: «О-ла-ла! Россия! Это нечто запорошенное снегом, где всегда стоит страшный мороз». Примерно так же мы представляем себе Сахару: это нечто песчаное, большое, где ничего не растет и где никто не живет (может быть, только змеи и ящерицы). Как это далеко от действительности! Вот уже около двух часов едем по широкой петляющей долине. Дно ее желтое, а стены лиловые. Горы, кругом горы. Лиловые горы выветренных гранитов. Лиловые махины голубого камня, которому около трех миллиардов лет. Там, в горах, все мертво; лишь ветер гуляет по ним. Вверху голубое небо. А внизу… внизу в долине зеленеют тамариски, сереют колючие таллахи, желтеет трава. По растрескавшемуся дну долины, где полтора месяца назад бурлил поток от наводнения, огромный поток, тащивший огромные камни лиловых гранитов, теперь сквозь трещины в высохшем иле лезет, пробивается жизнь. Мелкие зеленые травинки заполняют мелкие черные трещины. Их уже много, этих травинок. И серое дно уэда не кажется уже серым: тут и там в тени тамарисков и кочек, в тени таллаха и высокой желтой травы зеленеют яркими красками пробившиеся новые травы. И это не оазис! Это одна из многих зеленеющих долин.

Я не знаю, сколько здесь газелей, но от машины они шарахаются стадами. Когда машина показывается из-за поворота, они вначале все одновременно поворачивают головы к машине, как загипнотизированные глядят своими желтыми глазами на появившееся чудище и остаются неподвижными несколько секунд. Потом одновременно бросаются наутек. Шарахаются вначале в разные стороны. Потом собираются вокруг своего вожака, несутся, подрагивая своими светлыми хвостиками-обрубками, и быстро скрываются где-нибудь в овраге или за поворотом.

Время от времени от машины улепетывают смешные темно-серые головастые и ушастые горные ослы. Размашисто убегают, с достоинством неся свое некрасивое тело с маленькой головкой, одногорбые верблюды. Поджав хвост, все время оглядываясь, бегут шакалы. В темноте фары останавливаются на мгновение на омерзительной скалящейся гиене. Цокают копытцами по звонким фонолитам муфлоны с огромными закрученными рогами.

Здесь нет львов и тигров, леопардов или волков. И потому спокойно пасутся на бесчисленных нетронутых человеком пастбищах эти мирные животные. Здесь прямо-таки рай для животных. Особенно таких неприхотливых, как верблюды — они ведь могут питаться такими колючками, которые не в силах осилить, пожалуй, даже стальная мясорубка.

Этот рай называется Деин.

От подножия горы Джинов до Деина проехали около двухсот «столбиков», как говорят французы. Дорога была все время неплохой, кроме шести-семи километров у въезда в Деин. Мягкий песок, смешанный с крупными непреодолимыми камнями. Опять лестницы, брезенты. Опять оттаскиваем глыбы в стороны, расчищаем путь машинам. Опять мокрые от пота, опять пристает к потному телу песок. Опять задыхаемся, выталкивая на бугор машины. И… опять шутки, опять хохот, опять веселые подтрунивания. Молодцы ребята! Никто не теряет присутствия духа, никто не отчаивается, не вешает носа. Никто не ноет о безмерной усталости, о растертых мелкими песчинками ногах, о боли в плечах, в набухших мышцах, о трещинах на губах, о рези в глазах. Никто не стонет от холода, не жалуется на жару. Наоборот, все трудности встречаются шутками, все трудности сопровождаются улыбкой. И от этого запоминаются не трудности, а улыбки.

Так и двигаемся метр за метром, километр за километром. Шутка за шуткой, улыбка за улыбкой.

Ну, а работа! Работают эти ребята поразительно. От восхода до заката солнца — как заведенные. То и дело слышны удивленные возгласы маленького щуплого непоседы Каби: «О-о! Собака! Посмотрите!», «Глядите, какая собачья жила!» Ум его подвижный, острый. Он все время что-то домысливает, выискивает.

Бесстрашно карабкается на немыслимые кручи мрачноватый неповоротливый Бертран. Раза три в день останавливается, вытаскивает из рюкзака трубку и кисет с табаком. Молча глядит на голубеющие горы и выпускает из себя голубой дым. В такие минуты его лучше не трогать: Жан-Мишель-Луи мыслит. Он приносит из маршрутов рюкзак образцов, который не поднять двоим, и голову, полную новых идей. С каждым маршрутом, с каждым отбитым образцом проясняются геологические прояснения в его большой бритой грязной бородатой и очкастой голове. А вечером он садится у костра и снова дымит своей трубкой. Сейчас его тоже лучше не трогать: он далеко отсюда. Бертран сейчас в пригороде Парижа, где у него жена с восьмимесячным сыном.

Вчера мы возвращались из маршрута вместе. Зная его мрачноватость, я не рассчитывал на оживленную беседу. Тем более на откровенность. Прошли молча километра три. Вдруг Бертран, не поворачивая головы, буркнул: «А у меня дома сын. Восемь месяцев. Не видел его половину его жизни. Тяжело». И продолжал так же, как и прежде, идти тяжеловатой походкой с опущенной головой. Допекло человека! Не машина ведь!

Лихорадочно картирует свой район Витель. Скрупулезно наносит на карту малейшие изгибы пластов, детально измеряет оси всех складок. Его излюбленные слова — это слова Вегмана: «Когда другие обсуждают, я измеряю». И он измеряет, измеряет. Идей у него много, но из них нужно выбрать единственно верные. А для этого нужны факты. И Витель снова и снова измеряет. Он может отстать от всех, свернуть в сторону, пробежать бегом пару километров, чтобы замерить какой-нибудь очередной шарнир. И снова замерять шарниры по маршруту. А вечером, когда все оживленно говорят о чем-нибудь у костра (а французы в большинстве своем говорят только оживленно), Витель сидя засыпает, уютно завернувшись в свой видавший виды бурнус. Тоже ведь не машина — человек.