Ольга Трифонова - Закон Паскаля

Она не пожаловалась матери и Овчаренчихе, чего боялся весь день мучительно, не попрекнула ни разу, она просто забыла, как забывают о шкоде котенка или щенка. И когда страх позора прошел, наступила обида. Ему прощалось то, что не простила бы никогда взрослому парубку. Например, Паньку. Правда, Панько был полицай, но когда однажды он задержал Галину на краю поля, облапал, будто проверяя, не спрятала ли за пазуху буряк, — Галина так жестко и сильно, грязным, измазанным черноземом кулаком ударила в нос, что потекла струйка крови. И странно — Панько не рассердился, и немцы, из тех, что весь день с автоматами стояли по углам поля, заржали весело.

Весь вечер Овчаренчиха металась по хате, то ругала Галину, то уговаривала на ночь уйти в яму, вырытую на кукурузном поле.

— Та ничого мени не буде, — с раздражением уверенного в своей безопасности человека говорила Галина.

В этой уверенности и было самое оскорбительное. То неведомое, что решалось когда-то до войны на досвитках у клуба и, решившись, обладало такой могучей силой, что по инерции действовало и в этой другой, нечеловеческой, жизни.

Так казалось. До того страшного утра, когда, дрожа и постукивая зубами от холода осеннего заморозка, бежал из теплой хаты к дощатой будке, что торчала за садом на краю кукурузного поля. Босые ноги жег иней, выпавший на траву. Подумал, что придется надеть материны рваные чоботы. Нужно было сбегать в кут к Овчаренчихиной сестре, предупредить Галю, чтоб не возвращалась в село, отсиживалась в куту. Вчера на дверях его бывшего дома появился приказ собраться у комендатуры всем, кому от четырнадцати до сорока. Гале было семнадцать, а наши, по слухам, уже взяли Бахмач, так что недолго осталось прятаться. Дикий, страшный свист, словно разрезал утро пополам, и, забыв обо всем, Колька рванулся в образовавшуюся безвоздушную и безмолвную трещину. Он знал этот свист, так дико и коротко умел свистеть лишь Панько, еще в школе славился.

Мочальные метелки неубранной кукурузы отвратительно влажными мягкими прикосновениями мазали по лицу и голым рукам, кукурузой заросла расщелина, ведущая к Галине, к ее беде. Был уверен — к ней. Не обманулся. На дороге, что отделяла кукурузное поле от забора нефтебазы, металась Галина. Пыталась прорваться в бурую чащу. Панько не пускал. Показалось сначала, что ничего плохого, заигрывает дурной бугай, не дает Гале до дому идти. «Серый волк под горой не пускает нас домой». Галина и вправду походила на неловкую гусыню, тяжело и шумно мечущуюся перед преградой.

Колька удивился: всегда такая ловкая, быстрая, Галина сейчас не походила на себя, но, увидев сбитые в кровь босые ноги, подол ночной сорочки, торчащей из-под наброшенного наспех ватника, понял, что Панько гонит ее от самого кута. Специально пришел ночью, чтобы застать врасплох.

— Отпусти Гальку, — сказал строго, остановившись перед Панько.

— Яволь, — ответил Панько, не сводя с Гали красных воспаленных глаз. Смотрел поверх Кольки, чтоб не пропустить, когда рванется снова. — Яволь, только она, дурка, не согласна.

Пахло от него блевотиной, по́том и водкой. Распаренное блестящее лицо перечеркнула кровавая царапина.

— Отпусти, — повторил Колька, — я тебе часы дам, на цепочке.

Галя, видно, метнулась, потому что Панько одним прыжком, Колька еле отскочить успел, настиг ее, заломил руку.

— Хватит, стерво, поигралась!

Галя не вскрикнула, только осела на голубой, в утреннем свете, шлак дороги.

Панько обернулся к Кольке:

— Неси годыннык, та швидче.

Бросился, не раздумывая, во влажную чащу, снова тошнотные мягкие прикосновения мочальных метелок. Часы были спрятаны под стрехой сарая, в надежном сухом месте. Давно спрятал. Забрал, рискуя быть выпоротым, из тайника на чердаке бывшего своего дома. И мать не знала, потому что часы были краденые.

Промышлял до войны на вокзале. Жили плохо, подголадывали, отец не вернулся с финской, вот и приходилось лазить по карманам, чтоб в Гадяче на базаре купить съестного. Документы не губил, подбрасывал в зале ожидания. Начальник вокзала уже знал, когда ходил по залу, глазами по лавкам и подоконникам шарил. Кольку сильно подозревал и Мишку Погребняка, но поймать не мог. Часы Колька тоже хотел подбросить, слишком уж непомерной ценностью показались, но, завороженный бегом черненькой стрелочки, красотой белого фарфорового циферблата, желтым блеском, мягким щелканьем крышечки, не смог расстаться. Даже Мишке не показал. Обернул в холщовую тряпицу и спрятал надежно.

Почему не позвал Овчаренчиху, почему не разбудил, не крикнул, — Галю Панько забирает, — простить себе не мог. На часы свои понадеялся. Этой надеждой и жил, не боясь самого плохого. Самое плохое пришло, а он и не испугался по-настоящему.

Выскочил на дорогу гордый, радостный.

— На, Панько!

Они сидели мирно, рядышком, привалившись к забору нефтебазы.

— На, Панько! — присел перед ним на корточки. Панько развернул тряпицу, тускло блеснуло желтое.

Заскорузлым, грязным ногтем попытался подцепить крышечку.

— Дай я.

Крышечка щелкнула.

— Гарный годыннык, дэ взяв?

— Не твое дело.

Панько вдруг потерял интерес к часам. Небрежно сунул в карман, повернулся к Гале.

— А помнишь, кукурузу твою потоптали, ты еще ревела, а учительница сказала, что все равно ты на первом месте и поедешь в Лохвицу на слет.

— Помню, — сказала Галя.

— Это я потоптал, — гордо объявил Панько. — Ночью. Всю ночь пыхтел, хорошая кукуруза была, крепкая.

— Как, — Галина даже за руку его схватила, — ты же помогал мне?

— Я ж не знал, что она такая хорошая получится и тебя на слет пошлют, — Панько отвернулся, глядел в сторону.

Кольке показалось, — заплачет сейчас Панько.

— Да ладно, — сказал он строго Галине, — большое дело кукуруза, я тоже сажал возле школы. Пошли домой.

Но Галя не шевельнулась даже, хотела Панько в лицо заглянуть, а он не давал. Красивым парнем был Панько, брови черные срослись у переносицы пушком. Как два крыла. Чуб глянцевый выложен волной на лбу.

— На кого угодно думала, только не на тебя. Ты ж меня утешал, обещал найти, хто нашкодив.

— Ну да, ты ж ревела как. На земле валялась, забыла? Мне тебя жалко стало, — Панько мотнул головой, и чуб блеснул матово, как патефонная пластинка.

— Слушай, — спросил с интересом и заглянул ей в глаза ясными карими очами своими. — Скажи, а Лохвица большая? Можно за день пройти?

— Не знаю, не ходила.

— Погоди, — Панько заволновался, — ты что… и в Лохвице плакала из-за ланки своей? Пла-ка-ла, — протянул насмешливо, — ну и дуреха! Значит, наврала, что дома высокие видела и кино смотрела. Наврала.

— Наврала, — согласилась Галя и попросила тихо, глупая, будто ничего не решено было, будто зря Колька за часами бегал, — Панько, отпусти меня.