Ольга Трифонова - Закон Паскаля

— Очень забавно. Сеанс спиритизма.

— Вы думали так: зачем их сейчас раздражать. Я только начинаю. Начинать с отказа нельзя. Придет время, начнутся корректировки, и всегда можно свалить на что-нибудь. На комплектацию, например. Вы еще не побывали в директорской шкуре, а уловки уже знаете хорошо.

— Теперь побывал, — угрюмо заметил Кириллов.

— Нет, по-настоящему нет. Вы еще не были директором.

— Кем же я был два года?

— Учеником, стажером, назовите как хотите, но не директором. Вам давали освоиться за счет других, с вас не было настоящего спроса. Он только начинается, и вы к нему не готовы. Не готовы как хозяйственник а главное — как представитель партии.

— Полина Викторовна, я прошу вести разговор который навязали мне вы, — Кириллов выделил «вы», — в корректном тоне, без перехлестов, — всю выдержку собрал, всю волю, чтоб сдержаться, не грохнуть кулаком по хлипкому столику так, чтоб посуда подпрыгнула, — прошу по пунктам.

Потянулся за сигаретой, но, вспомнив железное обещание бросить курить, что дал себе две недели назад, отдернул руку.

— Тоже бросили? — неожиданно с живым интересом спросила она. — А я вот не могу.

— Прошу по пунктам, — повторил Кириллов.

Вздохнула с сожалением, что не вышло о вредной привычке поговорить, откинулась на стуле, затянулась и, глядя вслед дыму, отчетливо, будто лекцию читала:

— С первым просто. Если выкрутитесь, во что мало верю, — эдакая поправочка доброжелательная, — если выкрутитесь с реле, урок запомните. Когда заведомо известно, что задание не выполните, нужно давать честный расклад. Со вторым труднее. Я должна войти в курс дела. Жалуются на вас, Виталий Николаевич, — поделилась доверительно, — что не помогаете подшефным.

— Я разорваться на части не могу. В пределах возможного — пожалуйста. Но если вы объявите по заводу клич, вам столько напишут на меня кляуз, что месяц будете разбираться.

— Вы будто гордитесь этим.

— Я еще больше скажу, — не обратил внимания на реплику ехидную, — при желании вы можете меня очень легко под статью подвести, вы же это отлично знаете, так чего цепляться по пустякам, вы уж основательно действуйте.

— Виталий Николаевич, что это вы, как барышня нервная, в истерику сразу. Так не годится. У нас деловой разговор, а не «цепляться». Цепляются дома.

— Нет. Именно цепляетесь. И я знаю зачем.

— Поделитесь.

— А будто сами не догадываетесь. Вам нужен мальчик для битья, чтоб другим неповадно было.

— Что неповадно? Хорошо работать?

— Я работаю не хуже других, и вы отлично это знаете, так же, как чувствуете сопротивление вашим методам руководства. Чувствуете, чувствуете, не усмехайтесь так презрительно. И как ни странно, но я вас очень хорошо понимаю, потому что то же самое ощущаю сам.

— Чем же они плохи, наши с вами методы?

— Они не только плохи, они порочны. Это просто мина под НОТ. Мы всячески поощряем достижения отдельных подразделений, лабораторий, цехов, отделов, там, в свою очередь, — достижения отдельных людей. И в результате каждый только о себе думает, скрывают резервы, перекладывают на других свои неудачи и срывы. Как вы на меня. Разве вы не знали, что база завода не готова для реле этих пресловутых, что все другие от них руками и ногами отпихивались? И что мне про жалобы какие-то детские, несерьезные. Есть проблемы посерьезнее, и моя задача — решать именно их.

— Так решайте, — вдруг устало сказала Бойко, — решайте, решайте. Вас ведь директором назначили не для того, чтоб вы карьеру делали. Вы инженер грамотный, деловой, человек честолюбивый — неплохие качества, но не главные для вашей должности, потому что у директора такого предприятия, как ваше, есть и другие обязанности. Он отвечает за судьбу местности, — улыбнулась, — местность — неточно: прилегающего района, его людей. Ведь завод — единственное крупное промышленное предприятие в городе, да и в области, пожалуй. Это не красивые слова, это политика.

— Я отметаю ваши обвинения, основанные на неведомой мне жалобе, отметаю! — Кириллов не выдержал, последние слова выкрикнул слишком громко, и в соседней комнате, хрюкнув, замолк аккордеон.

Тишина установилась там, где за ситцевой занавеской в компании летчиков и веселого балагура Овсеева так недавно и так хорошо коротал Кириллов вечер. Услышав тишину, увидев протянутую к Бойко свою ладонь с растопыренными пальцами: «Я отметаю!», Кириллов поморщился, опустил руку:

— И не надо меня пугать. Как говорится, была бы шея, а хомут найдется. Извините, — не глядя на Бойко, поднялся медленно и тяжело.

Буфетчица, опустив глаза, перетирала за стойкой стаканы.

— Сто грамм дадите? — хотел спросить весело, но голос прозвучал по-козлиному, дребезжаще.

Она покачала головой.

— Вон же коньяк, — удивился Кириллов.

— После семи не имею права, — громко ответила буфетчица и глазами показала на Бойко.

И тут Кириллов захохотал. Он смеялся искренне, так, что слезы выступили, и все не мог выговорить первые слова.

— Полина Викторовна, — наконец позвал, давясь смехом, — велите мне сто грамм коньяку отпустить в порядке исключения.

Повернулся к ней и увидел, что уже четверо их в этой пахнущей сдобой и чуть-чуть хлоркой, комнате.

У дверей старательно вытирал ноги о половик неказистый мужичонка в длинном халате, надетом зачем-то поверх ватника, с кнутовищем в замерзшей синевато-красной руке, в кирзовых, заляпанных грязью сапогах.

— Василий Иванович, — тягучим голосом пропела буфетчица, — а мы тебя ждем, ждем. Стасик людей привез, негде ночевать им, в Дом нельзя взять?

— Чего ж не взять, возьмем, — смущаясь присутствием посторонних, пробормотал мужичонка. — Овсеев здесь?

— Здесь! — откликнулись зычно из-за занавески. — Вася, давай сюда.

Мужичонка ступил с коврика, но, словно белые доски пола оказались зыбкими, шел все труднее, все медленнее. Остановился.

— Да, да, это я, — сказала непонятное Бойко и встала ему навстречу, — вот и встретились мы снова.

Станислав появился сразу следом за мужичонкой в длиннополом халате и был не меньше Кириллова поражен тем непонятным, что происходило в чайной.

— Да, да, это я, — повторила Бойко, — вот и свиделись мы с вами, Василий Иванович.

Мужичонка переложил в другую руку кнутовище, снял заношенную ушанку. Но не робко, не почтительно снял, а свободным жестом хорошо воспитанного человека. Удивление и оторопь его прошли, и теперь было видно, что смущена Бойко, смущена чем-то давнишним, случившимся между ними, где была виновата, и сейчас не знала, помнит ли этот жалкий возница провинность, или простил, забыл. Похоже, что не помнил. Протянул руку, улыбнулся широко:

— Здравствуй, Викторовна. Я тебя и не признал сразу, против света-то, не признал. Похудела.