Александр Яковлев - Человек и пустыня

Дунька, хохоча, оттолкнула лодку и заработала веслами. Костя побежал через кусты куда-то в сторону. Кондрат покачал укоризненно головой. Он принялся ломать сучья для костра. Время от времени он поднимал голову, слушал. Солнце уже тронуло край земли. Зарянка на ракитовом кусту пела печально. Где-то далеко кричали утки. Весла стражниковой лодки все еще плескались недалеко. Кондрату чудились в тишине чьи-то приглушенные голоса.

Работали от зари до зари, а иной день захватывали и зарю. Вода уже остановилась. Ждали: вот-вот она пойдет на убыль, и тогда сразу надо захватить забойками, котцами, вершами, нередами, вентерями большие просторы. Рыба, почуяв, что вода убывает, кинется из заливных лугов и озер опять в Волгу, и, не захвати ее вовремя — она уйдет вся без остатка. Кондрат гнал. Никто не видел, когда он спит. Ежедневно к стану работники привозили по две, по три лодки ракитовых прутьев, а Кондрат, Иван и Костя плели из них верши, короба и забойные плетни. Кондрат заставлял Костю плести только верши — работа тонкая. Он искоса глядел, как быстро справлялись ловкие Костины пальцы с гибкими прутьями. Он улыбался. Но улыбку топил в бороде, чтоб не видели. Лишь порой, отбросив в сторону готовую ванду или плетешок, покрикивал задорно:

— А ну, давай, давай, давай!

Уже зеленой горой лежали в стороне готовые рыболовки.

— Да… вот в те поры… так же вот… думали, остановилась вода… стали расставлять… а вона… как хлынула — все труды прахом пошли…

Кондрат тянул лениво — слово за слово, — руки поворачивались быстрее, чем язык.

— Как же, я помню, — сказал Иван. — Кажись, тот год и Пузров нашел косяк.

— Нет… он через год нашел. Ты про который косяк спрашиваешь?

— Про который… ну, про тот, что много поймал.

— Много поймал — это совсем недавно. Только тут, конечно, работнику пришлось уделить половину.

— Половину?

— А как ты думал? К примеру, Костя найдет, ему половину… В те поры работник-то — Петька Широков — сразу избу поставил, две лодки купил, снасть. Теперь в Терсе сам хозяйствует. На три тысячи продали тогда. Ты что, Костя, остановился? Э, да ты узел запутал, елова голова. Гляди весь де́тыш испортил.

Костя спохватился — прыгающими руками потянул ивовый узел назад, чтобы развязать… «Половина?»

Опять замолчали. Плели долго — каждый думал о своем. Слепни и пестряки роем носились вокруг, садились на лицо, на руки, обнаженные по локоть; их гнали подергиванием головы, плеча, спины, потому что руки были бесперечь заняты. Солнце палило жаром, остановившаяся в мелких заводях вода пузырилась, бойкая рыбешка выпрыгивала в воздух, ловила мух. Кондрат поднялся и, вытулив по-стариковски спину, неловко шагая затекшими ногами, кряхтя и бормоча, пошел к воде. Там стояла палочка с зарубками. Он тщательно осмотрел ее, потом позвал:

— А ну-ка, подите сюда, ребята!

Иван и Костя поспешно подошли.

— Глядите-ка, с седьмой, кажись, на шестую слезла. (Он показал пальцем на зарубки.)

Иван решил сразу:

— Слезла.

Костя усомнился:

— А не вверх ли ползет? Где седьмая? Седьмая вот, в воде.

— Тю-тю-тю, ведь правда, — сказал Кондрат. — Только не волной ли захлестнуло? Ну, еще подождем. Раз вода не спешит, и нам спешить некуда. Где ребята-то? Надо бы обедать. Гляди, к полдням близко. Смеряй-ка, Костя.

Костя выпрямился столбом — тень упала до черного корешка. Он заметил, как длинна тень, и смерил, сколько в ней его — Костиных — ступней. Ступней вышло три.

— Ровно! — сказал он. — Ровно двенадцать часов.

— Ну, живо, живо, ребятушки, обед готов.

Костя схватил котелок, побежал к воде. Иван полез в кусты за сухими сучьями. Кондрат собирал опавшие листья на разжигу…

Скоро приехали работники в лодке, горой нагруженной прутьями. Обед — одно-единое блюдо, кашица с мясом, — был готов, все уселись кружком на разостланной ватоле.

— Похоже, завтра вода сбывать будет, — сказал Иван.

— Да, гляди, как у сокоря пучки надулись, — вот-вот лопнут.

Все посмотрели на молодой осокорь, стоявший по колено в воде.

— А мы сейчас луговика Власа встретили, — заговорил рыжий работник, — тебя, дядя Кондрат, обругал почем зря.

— За что же?

— Старый, говорит, дьявол. Прячет, говорит, этого голяка Костьку… Я, говорит, доберусь до них!

Кондрат засмеялся.

— Дался ему этот Костька. Береги не береги, все равно… Девка не камень, под лопух не спрячешь. Ты бы, Костя, не тревожил его зря.

— Я его не тревожу. Я у них не бываю.

— Знаю, что не бываешь. Да девка-то к тебе плавает.

— Не плавает. Отец теперь лодку на замке держит. А ключ с собой.

— Ишь дьявол! Как же вы? Так и не видаетесь?

Костя не ответил.

— Ну, как не видаются, — засмеялся Иван, — она, поди, к нему вплавь приплывает: она — бой-девка, лучше любого рыбака плавать умеет…

Эти ночи Кондрат совсем не спал: нужно было заметить самое-самое начало спада. Над дальними лугами прозвенела серебряная труба — раз и два. Это крикнули журавли, чуткие вестники идущего утра. Кондрат поспешно вылез из шалаша. Туман — густой до непроглядности — закрыл весь мир. Только прямо вверх что-то белело и шевелилось. Кондрат ощупью пошел к воде. Туман заклубился вокруг него, точно вода возле идущей лодки. У края воды лежало толстое полено, положенное с вечера как раз половиной в воде, половиной на сухом. Кондрат ощупал его — полено было сухо и мокро ровно настолько, насколько сухо и мокро было вчера.

«Стоит!» — подумал Кондрат.

Он вернулся опять ощупью в шалаш, где вповалку храпели Иван и трое работников, лег на ватолу, ворочался, слушал, и голова у него была полна жара от бессонной ночи и беспокойства. А кругом — за шалашом — уже все просыпалось. Недалеко крякали утки, зарянка уже пела третью песню, пролетели сорокопуты и закричали неприятными резкими голосами: «Кэ-кэ-кэ!» По-кошачьи крикнула иволга.

— Ребята, вставай! — крикнул Кондрат. — Убывает!

И крик будто хлестнул всех — полы шалаша разом откинулись, встревоженные, всклокоченные, вылезли Иван, Костя, работники.

Вода уже вся светилась. Туман висел только на дальних ракитах. Иволга пела звонко-звонко…

— Глядите, сокорь зацвел! — крикнул Костя.

На нижних, самых старых ветках осокоря паутинились белые волоски — ресницы семян.

— Скорей грузите лодки! — распоряжался Кондрат. — Ты, Иван, катай на Кривиль, а вы городите Грязнуху.

И получаса не прошло, все четыре лодки, перегруженные плетешками, вершами и вентерями, плыли от Гремучей гривы, чтобы поспеть вовремя перегородить все рыбьи пути.

На самой большой лодке ехали Кондрат и Костя; Костя греб. Он глубоко опускал весла, и лодка от каждого удара плыла саженями. У верхнего ерика они остановились, вытащили из лодки два плетня и, вбивая колья в дно, перегородили весь ерик, и на стыке плетней установили большой короб. Отсюда проехали к среднему ерику, потом к нижнему, везде поставили плетни и короба.