Александр Яковлев - Человек и пустыня

— Шабаш, не уйдет, — сказал Кондрат, — До самого Очарковского озера все будет наше. Теперь поедем к Студеным водам.

Оба они работали с азартом. Кондрат был доволен и по дороге к Студеным водам говорил неторопливо, веско, точно учил:

— Вот теперь ты примечай, где косяки. Не ноне-завтра пойдет большой спад, рыба опять побежит в Волгу, побежит и будет плутать. Вороны да чайки лучше нас знают, где косяки. По ним замечай. Где кружатся, тут и лови — тут косяк.

Только к позднему вечеру, измученные вдребезги, они вернулись на Гремучую гриву.

Два следующие дня были бешеными. Вода убывала. Рыба шла из лугов и озер в Волгу. Ей ставили преграды всюду. Кондрат арендовал берег на десять верст, — пятерым работникам — это много. Управились едва-едва. Лишь к концу четвертого дня начали проверять короба, вентеря и верши. Из города от рыбного кооператива приехал приказчик — верткий, черненький, смешливый. Вечером у костра он угостил всех водкой.

— Опять, как прежде, — засмеялся Кондрат, увидев бутылку, — бывало, скупщики без бутылки к нам не являлись.

Приказчик жил сутки на стану. Рыбы при нем попало немного. Он «наладил дело» (по таким-то и таким-то ценам доставляйте в город), уехал. Прощаясь, подвыпивший Кондрат сказал ему, смеясь:

— Готовьте большие соли, косяк хотим поймать. Завалим вас рыбой.

Приказчик понял шутку.

— За солью дело не станет, — ответил он, — только давайте больше рыбы.

— Что ж, с завтра на всех лодках поедем, будем косяк искать.

Косяки! Косяки! Кто из наших рыбаков не мечтает в зимние ночи о них — многотысячных косяках дельной рыбы? Эти рассказы о рыбаках-удачниках, о тех, кто имеет теперь свои сады, свои лодки, сети, снасть, — эти рассказы связаны с косяками.

— Пузров нашел косяк — три тысячи выручил.

— Вершилов нашел — на две тысячи потянуло.

И тут вот какое дело: интересно всем — хозяин ты или работник. Хозяин нашел — выручка целиком, работник — выручки половина. А бывало, что с такой половины в один день рыбак-работник становится на свои ноги.

Ого, сколько думал про это Костя. Обида подогревала, — луговик Влас так прямо в глаза и сказал: «За босяву не отдам». Убежать бы можно Дуньке, времена не прежние. А боится…

Над спокойной убывающей водой чайки и вороны носились лениво, посматривали вправо, влево. И нигде не кружились стаей. По пути Костя опорожнил три забоя — лодка загрузилась рыбой. У Семи вязов, где — после спада — идет главная луговая дорога, замаячила черная лодка. У Кости стукнуло сердце. Он повернул свою лодку туда. Черная лодка высунулась из-за кустов.

— Тебе чего здесь надо, бродяга? — заорал грубый голос.

Костя молча поехал в сторону — он сцепил зубы, чтобы не ответить на ругню. А Влас орал до хрипоты…

Рыбаки съехались на стан только в сумерки. Никто не спрашивал, никто не говорил об удаче: была бы удача, сказалась. Только Кондрат угрюмо буркнул:

— Влас тоже ездит, ищет.

— И я встретил его, — сказал Иван, — и девку с собой возит: боится одну оставлять.

Кондрат щелкнул языком:

— Ах, и девка! Совсем уже выкунела. Что твоя краля. — И мигнул плутовски.

«Все равно от меня не уйдет, — подумал Костя. — И без косяка возьму».

Еще день и еще другой бесплодно ездили рыбаки по лугам. Вода сбывала быстро. Уже наметились верхние озера и ерики. В заводинах рыба оставалась — можно было ее вычерпывать, но оставалось помалу. К концу третьего дня Костя увидел версты за три — облаком кружились птицы. Что есть духу, с бьющимся сердцем он помчался туда. Птицы вились над заводиной, переполненной мелкой недельной рыбешкой.

Вечером на стану решили переехать с Гремучей гривы на Линевый мыс. Костя понял: Кондрат уже не надеялся, что косяк найдут. Опять потянутся серые дни…

Теперь уже все говорили о косяках свободно — подшучивая. После ужина Костя захватил чапан, отошел в сторону — к старому осокорю, — завернулся с головой и лег. Он думал о Дуньке. Он вздыхал. Кондрат, Иван и работники угомонились в шалаше. Ночь была светлая — заря целовалась с зарей. Костя не мог уснуть. Кто-то тронул его за руку. Он сбросил пальто. Перед ним стояла Дунька — в одной рубашке, с растрепанными волосами. Рубашка была мокрая, она облипла вокруг Дунькина тела. Костя, ничего не понимая, смотрел на Дуньку молча.

— Вставай! Иди! У Белого родника в заводине косяк! — шептала Дунька. — Скорее!

Костя сидел неподвижно.

— Скорей же, дурной! Что ты? Аль очумел? Не перехватили бы. Бегла я, бегла, вся измокла. Вчерась вечером увидала…

Костя провел левой рукой по лицу.

— Скорей! — опять поторопила Дунька. — Сперва один съезди, потом своих разбудишь… Ну, я побегу. Гляди же, не прозевай.

Она сделала шаг, другой назад, скрылась за кустом, Костя все сидел, ничего не понимая.

«Косяк», — вдруг вспомнил он.

Он прыжками бросился к лодке. Утро только начиналось. Налегая на весла, что было духу, Костя помчался к Белому роднику… Над родником уже вились чайки и вороны, голодные после долгой ночи…

1928

По пути к северу ледокол «Малыгин» зашел в город Александровск — самый северный и самый удивительный город СССР. Черные гранитные горы толпой стоят здесь вокруг гавани, а гавань, как чаша, поблескивает далеко внизу под горами, вечно спокойная, без единой волны, никогда не замерзающая, глубокая, как человеческое сердце.

Ледокол встал у пристани, где возле берега горами лежал каменный уголь, привезенный сюда из Англии. Члены экспедиции и кое-кто из команды пошли на берег в черные холодные горы. О, как бесплодны и суровы эти гигантские камни! Нигде никакой растительности: морозы и ветры, прилетая с океана, мертвят все живое. Лишь кое-где, в долинах на припеке, робко зеленеет морошка и серыми пятнами пестреет мох. В одном месте зеленел березовый «лес». Этот «лес» был человеку по щиколотку. Капитан, смеясь, сказал, показывая на березки:

— Вот в таком бору перед осенью вырастает много грибов, и тогда грибы бывают вдвое выше леса.

С гор пошли в город. Дома и избы приютились меж огромных камней, суровых, обточенных ледниками, сползавшими здесь когда-то. Тротуары деревянные, неровные, они то поднимаются, то опускаются, следуя изгибам горы. И странно видеть, что во дворах здесь ходят куры, что две козы стоят у стожка и поспешно жуют черное-черное сено. На неуклюжем плетне гирляндой висят рыбьи головы, — так в благодатном черноземном крае вешают иной раз на заборах плетеницы лука и подсолнухи или мелкие дыни-горлянки.

В белесом небе пролетит над городом и горами чайка, тоскливо крикнет, ей нечего взять на этих скалах, она летит к гавани, к морю.

Мы возвращались на ледокол, блуждая глазами по горам, морю, белесому северному небу. Но что это? Маленькие серые птички, чирикая, пролетели стайкой. Воробьи! Совсем такие же, как везде. Они пролетели над дворами, спустились вниз, к гавани, к воде. Здесь, в этом каменном городе, все живет водой, даже воробьи.