Александр Яковлев - Человек и пустыня

— Нас голой рукой не бери. Намедни Василий Севастьяныч — тоже в гости.

— Какой Василий Севастьяныч?

— Аль забыл? Зеленов.

Виктор вспыхнул, нахмурился.

— Ну?

— Ну и вот, приехал. Гордец был. Держался со мной на манер царя. А теперь в дружки-приятели лезет. Каждый день в «Бирже» чай с ним пьем. Все об тебе расспрашивает: как ты да что жа ты. Про свою Лизавету намекает. Тоже по высшим наукам пошла. В Питер поехала. «Мы, говорит, с дьячками учились, а детям профессоров подавай!» Это Василий-то Севастьянович! И все чего-то намекает… Ой, метит куда-то, мошенник! Ты, Витька, не знаешь, куда он метит?

Спросил наивно, сделал простоватое лицо и открыл рот на манер буквы «о». В глазах бегали бесенята. Виктор сердито подумал:

«Сам ты метишь!»

— А, Витя, не знаешь, куда метит?

Виктор стал малиновым.

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, — наивно сказал Иван Михайлович, — а только говорит: «Хорошо, говорит, капитал прибавить к капиталу, одну умную голову к другой». Ведь он свою Лизутку умницей считает. Чудак такой!.. Да ты что краснеешь? Не красней, дело житейское. Мало ли что люди болтают по глупости? А впрочем, поглядел я намедни на эту Лизутку. Она не как ты: приехала на праздники домой. Ну, я тебе скажу: не девка — малина. Тушная такая…

Иван Михайлович сделал руки крыльями и помахал ими вокруг своих бедер.

— Дородной бабой будет. За первый сорт.

— Ну, будет, папа! Нашел о чем говорить!

— Ай еще не люба? Ну, это, знамо, дело твое. А може, другую подсмотрел? Ты мне скажи, если такой случай. Мы не чужие. Поговорить можем.

— Дело еще впереди.

— Ну-ну-ну, уж и сердишься! Экой ты, Витька, репей! Чуть что — сразу брови насупишь! Я ведь так только говорю. Зеленовы, брат, тоже в миллионах ходят. Тут, брат, пахнет такой просторной дорогой, что по всей России ее прокладывай. Маленький капитал — и прибыль маленькая. А большой капитал — прибыль большая. Больше денег, больше работы. Нечего бога гневить: у нас жить еще можно. У нас вот какая страна: работай — и будешь богат, деньги хоть лопатой греби. Как ваши профессора про это говорят?

— Они тоже этого мнения. Россия — страна величайших возможностей.

— Что? Что? Как ты сказал? Величайших возможностей? Вот это самое. Намедни я с Эдуардушкой разговорился, с пивником-то нашим. «Как, — спрашиваю, — у вас в Европах?» Куда, брат, до нас! Там капиталу тесно, как курице в клетушке. А у нас — пустыня. Куда хошь, едешь. Куда хошь, идешь. Ломи, бери, работай!

Он поднял волосатый кулак, стукнул им по столу, так, что вскрикнула посуда и качнулся самовар.

— Р-работай!

Виктор захохотал, откинулся на спинку кресла. Отец поглядел на него с удивлением, потом и сам улыбнулся конфузливо.

— Эк я, будто дома, расходился! Ну ничего. Мы, Андроновы, шумный народ. Сами себе головы.

Положительно, отец нравился Виктору своим отрывистым говором, каким говорят энергичные люди… вот будто рубил непобедимой уверенностью.

— А нельзя ли мне с твоим Лиховым увидеться? Смутил он тебя: слова громкие выпускает, и ты за ним тоже громко заговорил, а настоящего дела я еще не чувствую. Надо бы мне самому с ним поговорить.

— Отчего же? Это, я думаю, можно, — сказал Виктор и сразу спохватился: ему представилось, как шумный, грубовато-фамильярный отец будет говорить с изысканным, вежливым профессором. Это будет очень несуразно.

— Хотя, папа, профессор очень занят. У него нет и часа свободного.

— Ну, занят! Не всегда же он занят. А потом — заплатить можно. Я к нему иду за советом, как к доктору. За совет всегда платят.

— Нет. Это невозможно! — решительно сказал Виктор. — Повидаться — это еще туда-сюда, а платить за советы будет просто оскорблением.

— Ну, верхолет! Много ты понимаешь! Ну-ка, где он живет? Как его зовут-то? Давай-ка чернил, бумаги, я сам напишу ему записку.

— Да что ты напишешь?

— Это дело мое. Аль контролировать отца хочешь? Давай бумагу-то. Как его надо именовать: «ваше превосходительство»?

— Папа, ведь это будет неудобно.

— Почему неудобно? Я уж знаю: тебе стыдно за отца. А я все-таки пойду к нему. Не бойся, я не скажу ему, что у меня сын студент, который стыдится отца.

— Ну, папа!..

— Не скажу. Я с ним с глазу на глаз. Я думаю: он умный человек. А умный умного всегда поймет. Церемонятся да важничают только дураки.

Отец писал долго, с трудом. Виктору очень хотелось посмотреть, что он написал, поправить, но он боялся обидеть отца. Позвали горничную, отправили письмо с ней, и, к удивлению Виктора, ответ пришел быстро: профессор приглашал Ивана Михайловича на завтра, в три часа.

В назначенный час Иван Михайлович отправился к Лихову. Он оделся со всей парадностью, как ее понимал. Кафтан-сорокосборка ниже колен, сапоги бутылками, насветленные до блеска, мощный суконный картуз с блестящим козырьком, волосы причесал рядком, в руках палка с серебряным набалдашником. И рядом Виктор — щеголеватый студент, подтянутый, стройный. Виктор проводил отца до парадной двери и остался ждать. Он думал: отец вернется минут через двадцать. О чем говорить? Но прошло полчаса, час, полтора. Виктору надоело шагать взад-вперед по аллее, откуда был виден вход в профессорскую квартиру, он удивлялся, откуда мог вырасти такой долгий разговор у профессора с Иваном Михайловичем, совсем необразованным человеком? Конечно, Виктор знал, что его отец умен. Но умен по-особенному, как-то практически, он не умеет говорить связно: все у него буря и крик. Неужели он кричит в профессорском кабинете?

Виктор вынул часы, посмотрел. Ого, уже шестой час! Виктор устал, продрог, а отца все нет. «Может быть, он как-нибудь прошел мимо? Не через заднее ли крыльцо ушел? А-а, наконец-то!» Он торопливо зашагал к отцу. Отец снял фуражку и красным платком вытер лоб. Виктор смотрел на него с напряженным любопытством.

— Ну, что?

В первый момент ему показалось, что отец полупьян: так блестели у него глаза и такая пьяная улыбка застыла на лице.

— Ну, брат, человек! Это вот человек! — сказал отец с полным восторгом.

— О чем говорили-то?

— Обо всем говорили. То есть он меня, как мешок, вытряс и каждое семечко перебрал. После до передней провожал. «Спасибо, говорит, что пришли. Еще заходите, когда в Москву наведаетесь». Велел письма писать. «Вы, говорит, подтверждаете мою теорию…»

— Какую теорию?

— Видишь ли, он думает, что Россия перемещается в наши края. «Идет, говорит, Россия к Аральскому морю, в Туркестан. Ваше Поволжье — ближайший этап». И пошел, и пошел. Все расспрашивал, как мужики селятся у нас, какие, из каких губерний, да как мы устраиваем свои хутора. Про дедушку расспрашивал, про Зеленова. «Вы, говорит, пи…» Какое-то слово…

— Пионеры?

— Вот-вот! Пионеры. «Вы первые застрельщики, которых Россия посылает на борьбу с пустыней». А? Застрельщики! Это мы-то! Вот, брат! «Вы, говорит, первые насадители культуры. За вашими краями блестящее будущее…» На-са-ди-те-ли! Такое говорил, аж у меня голова кругом пошла! Правда ли, нет ли, будто возле Аральского моря земля больно плодородна? Будто в десять лет дерева там вырастают такие, что в других местах и в сорок лет не вырастишь? А я ему и говорю: «Воды там нет». — «Воду, говорит, легко добыть. Можно из земли взять или из реки Оби каналом пропрудить».