Александр Яковлев - Человек и пустыня

— Придет время: зазвонят когда-то и наши колокола.

Сердитое чувство протеста торкнулось в сердце Виктора.

Прошли на кладбище. Стариной веяло от крестов и памятников. У черных надгробий в средине кладбища дьякон остановился, взглянул значительно на Андроновых, сказал:

— Епископ Аркадий — двадцать семь лет провел в заключении в Суздальской монастырской тюрьме, и епископ Конон — там же провел двадцать четыре года.

Иван Михайлович и за ним Виктор встали на колени перед черными мраморными надгробиями — на колени на усыпанную песком дорожку.

Вернулись с кладбища, говорили уже по-новому: тепло и откровенно. Дьякон провел Андроновых в зимний храм. Опять печати, опять престол на солее.

Иван Михайлович растроганно и хмуро глянул вокруг — нет ли кого поблизости — и спросил вполголоса:

— Когда же отпечатают?

— Когда царей не будет, — так же вполголоса ответил дьякон и, повернувшись к Виктору, вдруг добавил сурово: — Вот гляди, молодец, гляди: эти печати — не просто печати. Это знаки величайшего насилия царей над совестью своих подданных.

Виктор насторожился.

— Просили ли нового царя, чтоб отпечатали? — спросил Иван Михайлович.

— А как же? Каждый год во все двери стучимся.

— И ничего?

— Пока ничего.

Виктор почувствовал себя грубо, несправедливо, глубоко обиженным. Как странно: вот отец — богатый, уважаемый человек, и другие старообрядцы — самые крупные люди на Волге, может быть, самые крупные в целой России, и все-таки их считают врагами. Он вспомнил скорбные рассказы бабушки о том, как разрушали скиты на Иргизе, — рассказы, политые слезами, — и уж весь вечер чувство обиды и возмущения его не оставляло.

Перед вечером множество народа пришло к летнему храму — мужчины все в черных кафтанах, женщины повязаны белыми платками, будто особое племя собралось сюда из тайных углов Москвы. Уставно — мужчины справа, женщины слева — встали все плотными массами, и запестрели подручники у ног. И эта странная тишина, переполненная биением людских сердец, приподнимала и захватывала. Строго, в унисон, с потрясающей силой запел огромный хор — человек в пятьдесят. От пения дрожали стены, и в низких поклонах качалась покорная громада молящихся.

Поздно вечером поехали с кладбища. Отец говорил теплым голосом, умилялся. Но Виктор спросил о запечатанных алтарях — и отец разом замолк, завздыхал, точно ощетинился, и заругался сквозь зубы:

— Собаки! Этот Никон, Петр Великий всю жизнь замутили! Дьяволы! Сколько годов терпим! Негодяи! Немцу продались! Все цари у нас из немцев.

Виктор усмехнулся:

— А нас-то учили: Петр Великий облагодетельствовал народ.

— Облагодетельствовал он, дьяволов сын! Послушал бы ты, как он измывался над нами. Эх, что там!..

В воскресенье вечером Виктор повел отца в Большой театр. Отец смотрел удивленно, с восторгом на этот чудовищно прекрасный зал, сверкающий золотом и пурпуром.

— Вот это здание! Это я понимаю! Большой капитал вложен!

Но в антрактах в фойе, глядя на сверкающую толпу женщин, Иван Михайлович остолбенел, спросил сына тихо, с негодованием:

— Да ты, брат, куда это меня завел?

— Как куда? В Большой театр.

Иван Михайлович кивнул на женщин.

— Это кто? Девки гулящие?

Виктор смутился.

— Ну, что ты, папа! Это мужние жены, вполне порядочные дамы.

— Да зачем же они обголились так? Ты погляди, вот у той… все как есть наружу.

— Мода такая. Разве ты не видал прежде?

Теперь смутился отец, забормотал:

— Видал ли? Знамо, видал. Да не в таком месте. В Саратове сад есть… певички… ну, у тех вот так же.

Он говорил и… глотал слюни. Виктор отвернулся: ему было неприятно, что отец такими загоревшимися глазами смотрел на женщин.

И странность была на следующий день: отец не хотел, чтобы Виктор провожал его на вокзал.

— Куда ты поедешь за десять верст киселя хлебать? Один дорогу найду.

Но когда отец уехал, спустя полчаса Виктор увидел: отец забыл маленький чемоданчик, и помчался на вокзал. Поезд уже стоял, полный суетящихся пассажиров. Виктор обошел все вагоны, отца не было. Он обошел еще раз, дождался, пока поезд ушел. Виктор недоумевал, встревожился.

А четыре дня спустя от матери пришла телеграмма: «Скажи отцу — важные дела. Пусть выезжает немедленно». Виктор испугался: отец уже два дня должен быть дома.

Что-нибудь случилось!

Он не знал, что предпринять. Дал домой отчаянную телеграмму: «Папа выехал в понедельник, не могу понять, где он». Он ходил в полицию, в больницы, справлялся, не поднят ли на улице купец Андронов, не случилось ли вообще что с купцом Андроновым. Только через день пришла телеграмма из Цветогорья: «Доехал, не беспокойся. Дорогой задержали дела».

«Какие же дела?» — удивился Виктор. И смутное подозрение закралось в душу. И было боязно и совестно думать о делах.

Этой весной Виктор чаще бегал в город.

— Вы что-то зачастили к товарищам, Виктор Иванович! — с понимающей, чуть ехидной улыбкой говорила Глафира Петровна Виктору. — Не влюбились ли?

— Есть такой грех, Глафира Петровна!

Хозяйка рассыпалась мелким смешком.

— Ах, вот как? В кого же? И взаимностью пользуетесь?

— Насчет взаимности не могу сказать, а влюбился крепко: это правда. Подождите, может быть, на свадьбу приглашу.

А про себя думал:

«Какая нелепость говорить о любви, о свадьбе, когда Дерюшетта… нет Дерюшетты!»

Весна уже грянула, надвинулись экзамены. Виктор плотнее сел за книги. Работал дня по три неотрывно, вечерами сидел в лабораториях, но случалось, прямо из лаборатории бежал на паровичок и потом в знакомый переулок — к сырой, стареющей женщине, чтобы… обнять Дерюшетту. Эта двойная жизнь высасывала силы, утомляла.

В конце мая, когда перелетными птицами полетело студенчество из Москвы, Виктора потянуло домой: вдруг сразу надоели и академия, и Вильгельмина. Он представил, как зелены теперь просторы за Волгой, какой там опьяняющий воздух, и белые храмы вдали, будто корабли с парусами среди необъятного зеленого моря, и шелковые дороги от хутора к хутору. Хорошо сесть теперь верхом на лошадь и скакать, скакать просторами. Он заторопился. Он едва дождался, когда в канцелярии ему выписали отпуск. Не выписали бы скоро, уехал бы без отпуска: так запылало сердце нетерпением.

Академия, книги, Вильгельмина — будни сразу исчезли, едва Виктор сел в вагон, словно он запер их в свой не по-студенчески обширный чемодан. Весна была уже всюду: в вечернем солнце, в вечернем звоне, в походках женщин, в лаковых клейких листьях берез, в новых запахах. Когда на маленьких станциях, ночью, останавливался поезд, было слышно, как пели соловьи. Виктор засыпал — соловьи пели. Просыпался среди ночи — пели. И на рассвете пели, когда вместе с солнцем Виктор вставал. И казалось: вся Россия полна поющими соловьями.