Вячеслав Тычинин - Год жизни

— Папа, папа! Вставай же! К нам идут...

і

Пока Охапкин протирал глаза, потом скакал на одной ноге, попадая другой в брюки, Дуся молниеносно смахнула грязную посуду со стола, накинула одеяло на смятую отцовскую постель, поправила подушки на оттоманке и исчезла за ширмой, где стояла ее узкая железная кровать.

— Ну, не нечистый ли ты дух, спрашивается? Зачем старика отца подняла? — сердито брюзжал Охапкин, отодвигая засов двери.— Эка невидаль — начальник парка идет да Витька! Да я с ними на день, может, тыщу раз встречаюсь.

Гости чинно поздоровались с хозяином, уселись рядышком на оттоманке. Охапкин остановился напротив, удивленно помаргивая белыми ресницами, потирая красную, опухшую со сна щеку.

— Что пожаловал, Георгий Асланович? Машин нет моему участку? Всегда ты меня обижаешь.

— Машины есть. Мы по другому делу к тебе, Емельян Иваныч. А где дочка-то?

— Здесь она,— махнул в сторону ширмы Охапкин и простодушно пояснил: — Одевается. Только глаза продрала. Она вас заметила и всполошилась, ровно сватов увидела. Давай меня будить, в комнате прибираться.

Из-за ширмы донесся сдержанный стон.

— А ведь она угадала,— весело сказал Арсланидзе Он решил пренебречь дипломатическим ритуалом и сразу брать быка за рога.— Я и есть сват.

У Охапкина отвисла нижняя челюсть. Он переводил глаза с одного на другого, стараясь понять, шутит Арсланидзе или говорит серьезно.

— А вот и жених,— добавил Георгий.

Сиротка приосанился, поправил галстук и запустил косой взгляд в зеркало, чтоб удостовериться в своей неотразимости.

Охапкин понял, что с ним не шутят, засуетился.

— Да что ж мы сидим так? Проходите к столу, Георгий Асланович! Виктор! Дуся, слышишь? Принимай гостей.

Невеста покинула свое убежище, церемонно поздоровалась с Арсланидзе и Сироткой. Виктор изумленно хлопал глазами: Дусю словно подменили. Потупленный взор, поджатые губы, застенчивые движения. Тем вре-

менем сват, окончательно вошедший в свою роль, разливался соловьем:

— Любят они друг друга. Вот что главное, Емельян Иванович. Дуся хороша, и Виктор парень славный. Работник не из последних. Чего еще надо?

— Не знаю я, право, как-то это все вдруг,— мялся Охапкин.— И молода она больно, как есть девчонка.

— Зачем молода? Девятнадцать лет. Самое время,— возражал сват.— Я на Тамаре в таком же возрасте женился. Что Дусе в девках сидеть?

— Оно-то так. Я и не против. Конечно, раз парень по сердцу...— сдавался Охапки».— Смотри сама, доченька. Хочешь идти за Виктора?

— Как ты, папа,— кротко отозвалась Дуся.— Как скажешь, так и будет. Я из твоей воли не выйду.

Это благонравное заявление сильно противоречило смелому взгляду, который Дуся, не утерпев, бросила на своего суженого. Она с трудом выдерживала избранную ею роль воспитанной, примерной девушки.

— Ну, если так...— не договорил в сильном волнении Охапкин.— Подайте, дети, руки друг другу и поцелуйтесь.

Сиротка не заставил себя просить. Но Дуся быстро вздернула голову, и поцелуй пришелся в девичий подбородок.

— Об одном прошу, дочушка,— продолжал Охапкин,— не оставляй меня одного. Живите здесь. И я буду, глядя на вас... глядя на вас...— бедный старик заплакал.

Настроение Дуси мгновенно переменилось. Она бросилась на шею к отцу, прижалась к нему, осыпала его горячими поцелуями.

— Папа, папочка, мы никогда с тобой не расстанемся!

Что-то повернулось в груди и у Сиротки. Он взял старика за руку, торжественно произнес:

— Вы для меня, Емельян Иваныч, с этого дня — отец. Мы с Дусей будем вас теперь вдвоем беречь и любить!

— Спасибо, сынок,— растроганно сказал Охапкин.

— Ну, а теперь, генацвале, по чарке вина! — вставил свое слово Арсланидзе.— За молодую любовь, за дружбу, за долгую и хорошую жизнь!

Менее чем в две секунды стол покрылся тарелками с закусками и бутылками. Арсланидзе и Сиротка присоединили к ним свои запасы вина, извлеченные из карманов пиджаков.

Дуся, как и подобало молодой хозяйке, не садилась, Виктор поминутно вскакивал, чтобы помочь ей убрать тарелки, открыть коробку консервов, нарезать хлеба, но помощь эта была далеко не бескорыстной. Каждый раз предприимчивый жених ухитрялся, незаметно от старших, влепить поцелуй своей невесте. В ответ на эти нежности Дуся пребольно толкала Виктора локтем, но, кажется, этот отпор являлся скорее соблюдением приличий, чем выражением действительного негодования.

Зато Охапкин и Арсланидзе выпивали и закусывали по-настоящему, не теряя времени понапрасну. Емельян Иванович нацепил на вилку зеленый помидор и рассказывал свату:

— Замучились мы, Георгий Асланович, давеча с четвертым прибором. То лента лопнет, то бункер засорится, то насос откажет. Просто беда! Начисто с ног сбились. А знаем, что скоро на участок Игнат Петрович придет. Наконец вроде наладились. Тронулся я на шахту. Там ведь тоже глаз да глаз нужен. Только завернул за отвал, слышу — замолчал прибор. Ах, пропасти на тебя нет! Повернул обратно, так и есть — транспортер стоит. Не дошел до него метров сто, смотрю — идет, черти б его взяли!

— Кто? Транспортер?

— Да нет! Крутов! И давай нас гонять в хвост и в гриву. Я, грешным делом, начальника прибора ему вытолкнул на растерзание, а сам боком-боком — в кусты. Полчаса время являюсь обратно, думаю, пролетела гроза. Глядь, а он стоит!

•— Игнат Петрович?

— Ах, боже мой! Транспортер стоит!

У Сиротки с Дусей шел свой разговор:

— Когда свадьбу сыграем, Дунюшка?

— Заводи машину, вези хоть завтра в Атарен. Как зарегистрируемся, так и свадьбу сыграем.

— Что ты, Дунюшка,— испугался Сиротка,— лето же! Дороги нет. Нужно до зимы ждать проезда.

— Тогда катером поплывем. Без загса я, Виктор, не согласна.

Через неделю после сговора Сиротка взял отпуск и вместе с Дусей отправился в Атарен. Оттуда молодожены вернулись только через полмесяца. В тот же день Виктор перебрался в дом Охапкиных. Брать свой грузовик для переезда Сиротке не понадобилось. Он взял чемодан и подушку, Дуся — сапожную щетку, будильник и гитару мужа. Другого имущества молодой шофер нажить еще не успел.

5

Палящим июльским днем, работая у большой раскаленной плиты в столовой, Клава Черепахина несколько раз напилась ледяной воды, постояла на сквозняке, чтобы остудить разгоряченное, потное тело, к которому так неприятно липло платье, и простудилась. К вечеру температура поднялась до сорока. Больная никого не узнавала, бредила, металась в жару и все порывалась вынуть пирожки, пригоравшие в духовке.

Нина перевезла двоюродную сестру в больницу. Лучшей сиделкой оказался Тарас Неделя. Окончив смену, он купался в Кедровке, переодевался и тотчас же шел в больницу. Здесь Тарас брал в свои ладони маленькую руку девушки или клал ей твердую прохладную ладонь на лоб, и Клава затихала, переставала метаться, как будто его сила и здоровье незримо перетекали к ней через это прикосновение. А Тарас с тоской всматривался в дорогое ему лицо. И столько любви, невысказанной нежности и тревоги было в его взгляде, что Нина чувствовала комок в горле и торопливо отходила от кровати, боясь разрыдаться.