Вячеслав Тычинин - Год жизни

К счастью, здоровый организм девушки быстро справился с болезнью. На пятый день наступил кризис, вслед за ним началось выздоровление. Но Тарас приходил в больницу по-прежнему. Клава уверяла, что, когда она держит его за руку, у нее прибывают силы.

— Вот, все люди болеют,— суеверно говорил Тарас Клаве,—зараз ни одной свободной койки в больнице нет, хоть не ищи, а я сроду не болел. Хоть бы насморк когда прикинулся, и того нет! Не к добру это. Как-нибудь схватит хвороба — сразу помру.

Несколько раз наведывался Шатров. Он приносил Клаве большой букет ярких северных цветов, плитку шоколада или коробку конфет и ласково подшучивал над девушкой:

— Что вы это, Клава, оплошали? Решили ролями поменяться? То я лежал, вы меня кормили-поили, а теперь сами слегли?

Клава смущенно улыбалась, поглаживая жесткое зеленое одеяло прозрачными пальцами.

Из палаты Шатров переходил в маленький кабинетик Нины. На стене бодро тикали ходики. За стеклянной дверцей шкафа во множестве стояли пузырьки и бутылки. Пахло лекарствами. Нина сидела в своем обычном белом халате и такой же шапочке пирожком. Ее лицо тонуло в полумраке комнаты. Лишь иногда, при повороте головы, внезапно вспыхивали золотом завитки волос.

— У нас папа рано умер, и мама осталась одна с тремя детьми на руках,— тихонько рассказывала Нина,— сразу стало трудно. И вот никогда не забуду, как я полезла раз за краюшкой хлеба на полку, а там стояла большая бутыль с подсолнечным маслом. Мама целое лето покупала его понемножку, стаканами, копила к зиме. И вот, не знаю, как получилось, но я чем-то зацепила бутыль, толкнула. Качнулась она, стала на ребро и... Странно, лет пятнадцать прошло с того дня, а я как сейчас вижу: стоит бутыль на ребре, словно раздумывает, упасть или нет. Мне бы кинуться поддержать, схватить, а я просто окаменела. И на моих глазах бутыль бух об пол! Разлетелась на мелкие кусочки, ни ложечки масла не осталось. Мама вбежала, а я и плакать не могу. Если б она меня побила, мне бы легче было, а то мама только вскрикнула и сама заплакала... Пустяки какие я вам рассказываю, правда? Вам, наверное, смешно?

— Нет, Нина Александровна, не смешно,— отвечал Алексей, не отрывая задумчивого взгляда от неясно белевшего лица девушки.— Расскажите еще что-нибудь о себе.

— Да ведь у меня ничего интересного в жизни не случалось! Ни приключений, ни подвигов. Какие там подвиги! Мне уже шестнадцать лет исполнилось, а я все боялась вечером через кладбище ходить. Трусиха!

Нина ловила себя на мысли, что рассказывает Алексею такие подробности своего детства и юности, какими не всегда делилась даже с одноклассницами. Как с ним свободно говорится, как хорошо он умеет слушать!

— Я знавал людей и постарше вас, причем мужчин, которые тоже побаивались кладбищ, темноты, покойников,— мягко замечал Алексей.— А бывает и так, что человек— настоящий храбрец, а без содроганья не может видеть змею или мышь.

— Брр,— передергивала плечами Нина.— Я змей тоже до ужаса боюсь. Не могу вообразить себе, что переживал человек, которого в прошлые времена бросали на съеденье в яму, где клубятся гады. Лучше живым в огне сгореть!

— Всякая смерть не красна, Нина Александровна...

— А мне кажется, в бою умереть очень легко. Только бы с пользой. Вы были на фронте, Алексей Степаныч так много пережили, знаете... Я иногда чувствую себя перед вами просто девчонкой.

— Ну что вы, Нина Александровна! — смущался Алексей.

— Расскажите мне что-нибудь о пережитом на фронте. Вам отступать тоже пришлось?

— К сожалению. Под Смоленском.

Уходя от Нины, Шатров тоже дивился своей разговорчивости, полной откровенности перед этой молоденькой девушкой, еще так недавно едва знакомой ему.

...Через две недели Клава вернулась в столовую. На ее месте уже орудовала шустрая востроносенькая девушка. Шеф-повар не выразил особой радости по поводу возвращения Клавы, равнодушно осведомился, чем она болела, и сказал, что завтра она может снова приступать к работе. Востроносая с сердцем швырнула тарелки на стол и заявила, что уходит немедленно. Вся эта сцена произвела на Клаву очень неприятное впечатление. Не то чтобы она считала себя незаменимой поварихой, вовсе нет, но все же ее больно кольнуло явное безразличие шеф-повара. Было очевидно, что в его глазах и Клава и только что принятая девушка почти равноценны.

Вечером Клава рассказала обо всем Тарасу. У нее уже появилась привычка делиться с ним каждым своим огорчением и радостью. Неделя долго молчал, понурив голову, а потом заговорил о том, что ему давно хотелось посоветовать Клаве переменить профессию, но он не решался, боясь ее обидеть, что стряпать может любая девушка, а вот бурить или управлять бульдозером или экскаватором— только одна из тысячи, такая, как Клава; что он, конечно, понимает, все его желания — глупости, это не женская работа, и пусть она не обращает на него внимания, но он говорит от чистого сердца и так далее и так далее. Под конец Неделя окончательно запутался, смутился, закрутил головой, и Клава увидела его глаза, такие грустные и просящие, что не выдержала и расцеловала своего жениха.

На другой же день Клава круто повернула свою жизнь. В столовой был взят расчет, а в ремонтной мастерской добавился еще один слесарь. В переделанном стареньком отцовском комбинезоне, залатанном на локтях, повязанная платочком, чтоб не рассыпались волосы, Клава с утра уходила в мастерскую. На диво умелыми и ловкими оказались эти девичьи руки, державшие теперь вместо половника напильник, а вместо кастрюли — тяжелое гусеничное звено.

Как всегда, на первых порах нашлись зубоскалы. Но Клава сумела быстро оборвать шутников. А ее неслыханная старательность и жажда знаний прочно завоевали симпатии слесарей. Вдобавок за спиной Клавы незримо, но неотступно маячила грозная тень Тараса Недели. Самые завзятые шутники задумчиво почесывались, вспоминая о нем. Ох, как солоно придется тому, кто посмеет обидеть его подружку!

Горой стоял за девушку и Кеша Смоленский. Он больше всех радовался тому, что Клава решилась-таки променять кухню на бульдозерный парк, последовала его совету.

Вечерами Клава запоем читала толстенную обтрепанную книгу со множеством рисунков и чертежей. Даже за ужином она не выпускала ее из рук. Евдокия Ильинична сердито ворчала, шумно передвигая кастрюли на плите: «И надоумил же тебя Тарас! И отец туда же, ни в чем не перечит, старый греховодник». Никита Савельевич только улыбался в усы. Никогда еще не вел он с дочерью таких интересных разговоров. «Папа, это как понимать— степень сжатия?» Старый экскаваторщик охотно объяснял, добавляя: «Молодец, доченька. Большая будет гордость для нашей фамилии, если сядешь на бульдозер. В войну и то на приисках ни одной бульдозеристи не было. А там, глядишь, еще за тобой потянутся»,— «Варя уже записалась»,— радостно сообщала Клава.