Вячеслав Тычинин - Год жизни

Арсланидзе долго молчал, глядя в окно, постукивая пальцами по столу. Потом взъерошил волосы и сел, опершись острыми локтями на настольное стекло.

— Говорят: «Сердцу не прикажешь». Это верно, конечно, но только отчасти. Пока пожар не разгорелся, его потушить можно. Если у Клавы еще нет серьезного чувства к Сиротке, если оно лишь в зародыше, ее можно, я думаю, убедить, отговорить. Но нужно ли это, Кеша? Ты уверен, что она будет счастлива с Неделей, а не с Сироткой? Понимаешь, как хорошо надо взвесить все, прежде чем решить такой ответственный вопрос? Для тебя он ясен? Смотри, дело действительно очень и очень щекотливое. Есть вещи, которых не должен касаться никто, кроме двоих. Но если ты совершенно убежден, тогда поговори с Клавой. И может быть, не один раз. Не смущайся, если она сначала оттолкнет тебя. Комсомольцы не могут безучастно относиться к тому, как сложится судьба девушки или юноши. Ты вправе заговорить об этом с Клавой. Но прежде всего, разумеется, поговори с Сироткой. Поговори прямо, откровенно, по-комсомольски!

Объяснение с Сироткой Кеша откладывать не стал. В тот же день поймал его в гараже и зажал в углу за автомобилем. Шофер облокотился на зеленое крыло, поставил ногу на подножку.

— Чего тебе, Кеша?

— Виктор, ты все еще ходишь к Черепахиным?

— А почему б мне не ходить? — ответил вопросом на вопрос Сиротка.

— Потому, что тебе там делать нечего,— отрезал комсорг.

Шофер искусно изобразил на своей подвижной физиономии крайнюю степень изумления:

— Ты так думаешь?

— Да. Клава, считай, невеста Тараса, и третьему между ними соваться незачем,— пояснил Смоленский.

— А, вон оно что-о... Ну знаешь, Кеша, это — давление на свободную личность,— запротестовал Сиротка, позвякивая серебром в кармане полушубка, улыбчато щуря хитрые глаза.— Может, я без ума от Клавы. Жить без нее не могу. Пусть она сама выбирает. Да и Тарас не такой парень, чтоб защитников себе искать.

— «Свободная личность»... Ты не личность, а свинья! Вот скажу Тарасу, он тебя быстро отвадит от Клавы!

— Пож-жалуйста! Только без оскорблений.

Видя, что угроза не помогает, Смоленский сменил тон:

— Давай-ка, Виктор, сядем в кабину.

В наглухо закрытой кабине с поднятыми стеклами пахло бензином и резиной. На щитке в круглых окошечках застыли стрелки приборов. Кеша сел за руль, посадил Сиротку рядом с собой.

— Скажи, Виктор, ты слыхал такое слово — честь? Хорошее слово! Разве может парень так бесчестно относиться к девушке? — сказал Смоленский.— Ты думаешь о себе, о своем удовольствии. А ты подумал хоть раз о Клаве? У нее вся жизнь может сложиться неудачно только потому, что ты мешаешь сейчас Тарасу, смущаешь Клаву. Витя, я тебя никогда ни о чем не просил, а сейчас прошу, по-товарищески, как комсомольца,— уйди, не тревожь Клаву.

— Да что ты, Кеша,— со смехом сказал Сиротка, в глубине души взволнованный и польщенный просьбой комсорга,— неужто ты и в самом деле беспокоишься? Я только так, поиграть, подразнить Тараса.

Смоленский смерил взглядом шофера.

— С этим не играют! Запомни, Виктор, мы "все не простим тебе, если разобьешь Клавино счастье.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

I

Над головой — небо. Только оно какое-то странное — бесцветное и плоское. А посредине, рассекая его пополам, идет прямая темная линия. Шатров устало смежил веки. Не хватало сил даже думать. Лишь отдельные обрывки несвязных мыслей проплывали в мозгу. «Голова болит. Холодно... Пить». Не скоро снова появилось желание открыть глаза. Веки затрепетали, начали медленно подниматься, и сейчас же небо стремительно ринулось вниз, нависло над головой и вдруг застыло в трех метрах. Широко раскрытыми глазами Алексей смотрел на беленый потолок с черным электрическим шнуром посредине.

Скосив глаза, Алексей увидел полосатое одеяло и на нем руки с худыми пальцами восковой желтизны. Неужели это его руки? Алексей шевельнул пальцами. Да, его. Взгляд скользнул дальше по ряду железных кроватей, тумбочкам, большим светлым окнам, выкрашенным белилами. Больница... Он — в больнице.

— Доктор! Нина Александровна, идите скорей! Больной очнулся, — раздался около Шатрова старушечий голос.

Заглушаемые мягкой дорожкой, послышались торопливые шаги. В поле зрения Шатрова появилась девушка в белой шапочке и в таком же халате. Она радостно улыбнулась, и тотчас на обеих щеках образовались ямочки. Опушенные ресницами большие серые глаза ласково засияли. Шатров сделал над собой усилие и вспомнил: «Нина Черепахина. Племянница Никиты Савельича. Врач».

— Наконец-то! Ну можно ли так болеть? — с дружеским упреком сказала девушка, подходя к кровати и кладя теплую руку на лоб Шатрова.— Который день в бреду! Как вы себя чувствуете сейчас?

— Пить!

Шатрову показалось, что он крикнул это слово. На самом деле — еле слышно прошелестел губами. Врач не услышала, а догадалась, чего хочет больной. Она поддержала его голову, напоила брусничным соком, заботливо подоткнула одеяло. Шатров в изнеможении опустил голову на подушку. На лбу выступил пот, рот открылся в судорожной зевоте. Все тошнотно поплыло перед глазами, и опять сознание покинуло Шатрова.

В следующий раз он очнулся ночью с ощущением голода. Сиделка дремала рядом на табуретке, уронив вязанье на колени. Какой-то больной глухо бормотал во сне. Где-то звонко капала вода. Далеко-далеко пискнул экскаватор. Синяя лампочка под потолком окрашивала все в темные тона.

— Мамаша,— тихонько позвал Шатров.

Старушка встрепенулась. Клубок мягко упал на пол,

покатился под кровать.

— Охти мне! Задремала, старая. Очнулся, касатик?

— Мамаша, поесть бы чего-нибудь...

— Сейчас, милый, сейчас. Это хорошо, что тебя на еду потянуло. Значитца, на поправку пойдешь.

Сиделка принесла глиняный кувшинчик с топленым молоком. Шатров жадно припал к нему, глотая вкусное густое молоко. Не в силах оторваться от кувшинчика, Алексей пил, пока не опорожнил его до дна.

— Я все выпил,— растерянно сообщил он.

— И на здоровье, батюшка. Завтра Ильинична еще принесет.

— Какая Ильинична?

— А женка Черепахина, тетка Нины Александровны. Она почитан каждый день тебя проведывала. А нет, так и с Клавой придет. Посидят, повздыхают—и домой.

— Кто ж меня в больницу привез? — спросил Шатров. Последнее, что он помнил,— отвратительное жжение в горле, запах спирта и дыма.

— А чернявый такой, вот что над машинистами заведующий.

— Арсланидзе?

— Он, батюшка. Он тебя поопасился одного оставить, следком с собрания шел. И как, значитца, это у тебя все в квартире загорелось...

— Загорелось? У меня пожар был? — изумился Шатров. И вдруг поднялся на локте.— И весь дом сгорел?!

— Нету, голубчик! Что ты. Арсланидзе этот самый все затушил. Пальто, правда, твое повредилось. Жалость такая. Материал-то уж больно славный. Теперь небось такого материала и не делают. И покрывало дочиста сгорело. Ну да уж покрывало, бог с ним, еще наживешь.