Вячеслав Тычинин - Год жизни

— А еще кто-нибудь... приходил? — запинаясь спросил Шатров.— Кроме Евдокии Ильиничны и Клавы? Женщина — молодая, в цигейковой шубке...

— Народу много приходило, не упомнишь всех. Кто его знает,— простодушно ответила сиделка, не догадываясь о волнении Алексея.— Тут чисто проходной двор устроили. Все половики затоптали. И начальники и рабочие. Уж Нина Александровна под конец не стала пускать. «Идите, говорит, потом придете, как немножко поправится». Ты ведь сильно плохой был. И-и, плохой! Если б не Нина Александровна... Твое дело теперь ей ножки мыть и ту воду пить. Право! Я тебе верно сказываю. Вот молодая, а какое терпение имеет. Дай бог ей здоровья, голубушке. Заботница она, душевный человек.

2

Царикова с сомнением покрутила в руках радиограмму, перечитала ее еще раз и сжала губы.

— Не знаю, как мне и быть, Георгий Асланович.

— А именно? — поинтересовался Арсланидзе.— Что вас смущает?

— Да как же! Смотрите, что вы тут понаписали: «Атарен. Секретарю райкома Проценко. Крутов зажимает критику, травит молодого специалиста Шатрова, добивается его исключения из партии. Секретарь парторганизации Норкин целиком попал влияние Крутова. Прииске создалась сложная обстановка. Бытовые условия рабочих крайне неудовлетворительны. Необходим ваш приезд, Арсланидзе».

— Ну и что ж? — возразил инженер.— Ведь вы не отвечаете за содержание телеграммы. За него моя голова в ответе. А ваше дело отстучать телеграмму —и конец.

— Вы что, Игната Петровича не знаете? — ужаснулась радистка.— Да он и меня за такую телеграмму с прииска сживет. Как хотите, хоть обижайтесь, хоть нет, я сначала должна спросить разрешения у Игната Петровича. Зайдите через часок. Я с ним переговорю.

— Нет уж, увольте, пожалуйста,— сердито сказал Арсланидзе. У него обтянулись и побелели худые смуглые скулы.— Раз так — звоните при мне Крутову. Я хочу знать его ответ. Но имейте в виду, Ирина Леонтьевна, вы самоуправничаете, грубо нарушаете свободу переписки.

Не отвечая, Царикова вызвала кабинет Крутова. Слышимость оказалась такой хорошей, что Арсланидзе отчетливо разбирал все, что говорил Крутов.

— Не принимать! К чертовой бабушке! — гневно клокотала трубка.— То один кляузы разводил, теперь другой выискался. У нас рация ведомственная, а не Министерства связи. Что он там настрочил-то?

Радистка вопросительно взглянула на Арсланидзе.

— Читайте,— глухо сказал инженер, сузив глаза и недобро улыбнувшись.— Я в прятки не играю.

Крутов примолк, слушая радиограмму, потом вскипел снова:

— Сплошная сплетня!.. Склоку затевать... тоже мне, прокурор нашелся!.. Не выйдет...— рвалось из трубки так громко, что Царикова сморщилась и отодвинула ее от уха.

Арсланидзе плотно взял трубку, не церемонясь вынул ее из рук Цариковой. Крутов еще говорил, думая, что его слушает радистка.

— Игнат Петрович,— перебил поток слов Арсланидзе,— я требую отправить мою радиограмму.

На секунду стало тихо. Как видно озадаченный, Крутов собирался с мыслями.

— Нет. Придет почта, тогда пиши сколько влезет, если не одумаешься,— донеслось после паузы.— А пользоваться ведомственной рацией я запрещаю.

— Сейчас распутица. Почты не будет еще месяц, если не больше. Это произвол,— отвечал Арсланидзе. Спокойствие плохо удавалось ему. Голос звенел все больше.

— Дискуссию разводить нечего,— стоял на своем Крутов.— Я сказал — и точка.

— Тогда я требую разрешить мне выезд в Атарен с первым катером.

— Нельзя. Промывка на носу. Я что, с французского короля буду за бульдозеры спрашивать?

В трубке щелкнуло, и она умолкла.

Царикова попыталась утешить инженера, примирительно сверкнула золотым зубом.

— Плюньте вы на всю эту историю. Охота вам, Георгий Асланович, ссориться с Крутовым. В крайнем случае, откроется навигация, напишете письмо. Ничего за месяц не изменится.

Молча, не попрощавшись, Арсланидзе повернулся и вышел.

3

Однажды одолев болезнь, молодое тело быстро наливалось силой. Уже на третий день Шатров спустил ноги на пол, сунул их в шлепанцы и, придерживаясь за спинку кровати, обросший волосами, худой, в длиннополом сером халате, сделал несколько шагов, но поторопился сесть, чувствуя, как дрожат и подгибаются ноги. Голова закружилась.

— Хорош! — послышался сзади звучный голос. Радостно улыбаясь, протянув вперед обе руки, от двери шел Арсланидзе, смуглолицый, жизнерадостный, завидно пышущий здоровьем. Сахарно-белые зубы так и сверкали под черными усиками,—Хорош. Оброс, как козел. Ну да это пустяки. Главное — одолел костлявую. А всю сбрую, бритвенный прибор я тебе сегодня же доставлю. Здравствуй, Алеша, дорогой!

Друзья обнялись и расцеловались.

— Приказано тебя не волновать,— оживленно про-

должал Арсланидзе,— так ты уж сделай милость, дружище, лежи, молчи, а я буду за двоих ораторствовать. В первых строках: апартаменты твои в полном порядке. Шефствует над ними Марфа Никаноровна, женщина серьезная, положительная, не нам с тобой чета. Приходит, протапливает печку, уборочку делает. Словом — ажур. На участке все твоим здоровьем интересуются, впору ежедневный бюллетень вывешивать. Целое паломничество открылось — ходоки косяками идут. Что еще? Весна, брат, близко. Рукой подать. Скоро начнем пахать на бульдозерах. И тебе один промывочный прибор строится. Верховая вода по льду пошла. Сиротка последним рейсом из Атарена приплыл, почту привез. Вода — до подножек. Теперь — всё. Пока Кедровка не вскроется, будем сидеть, как зайцы деда Мазая, на своем острове. С почтой и нам по письмишку пришло. Держи.

Весело рассказывая, посмеиваясь, Арсланидзе в тоже время пытливо вглядывался в выражение лица Шатрова. Под прикрытием напряженно-игривого тона таилась тревога— несмотря на запрет врача, Георгий сообщил главное для Алексея: квартира пуста, Зоя не вернулась; Алексей будет отныне начальником не участка, а промывочного прибора. Но Шатров то ли не понял значения этих событий, то ли хорошо владел собой. На его лице не отразилось волнения. Он повертел в руках конверт. Знакомые аккуратно выписанные буквы низались красивой цепочкой.

— Это от отца. Я вечером прочту,— сказал Шатров, пряча письмо под подушку.— Попрошу тебя, Георгий, отправь ему телеграфом пятьсот рублей из моей зарплаты. Я не успел за прошлый месяц перевести. А тебе кто пишет?

— Мой однокашник по институту—Голосков. Механик по профессии, юморист по призванию. Вот слушай,-^ продолжал Арсланидзе, вытаскивая смятое письмо.— «Спешу уведомить тебя, дорогой друг, что после твоего отъезда из нашего населенного пункта в нем, по данным статистики, не осталось ни одного бездельника, а содержание озона в атмосфере значительно повысилось. Судя по твоим последним письмам, ты продолжаешь подвизаться в области бульдозероведения, хотя никогда не мог отличить болт от гайки. Я не виню тебя, а просто констатирую факт, ибо знаю, что пределом твоих возможностей служения обществу является добросовестное пропускание кислорода через свой организм с последующим выдыханием углекислоты. Однако я не могу не поражаться недальновидности твоего начальства, доверяющего тебе материальные ценности, превышающие по стоимости трехразовое питание в нашей институтской столовой. Твое прошлое не дает оснований для подобной доверчивости. Преступной, я бы сказал, доверчивости. Достаточно сказать, что ты до сих пор не погасил свою задолженность в размере сорока копеек, занятых у меня на бритье под честное слово еще на первом курсе. Впрочем, твое поведение легко объяснимо, если вспомнить, что даже среди наиболее безнадежных питомцев нашей общей альма матер, щедро одаренных от природы всеми мыслимыми гнусными пороками, ты уже тогда выделялся своей черной неблагодарностью». Нет, каков злодей, а? — засмеялся Арсланидзе, щелкнув по письму.— Как он меня пушит! Но слушай дальше. «Если выяснится, что у тебя полностью отсутствуют мозговые функции, разрешаю тебе сослаться на знакомство со мной как единственное доказательство того, что тебя еще преждевременно водворять в приют для шизофреников. Но довольно о тебе. Два слова обо мне. Вчера я убыл в длительную командировку. Пишу в вагоне. На вокзале меня провожало все население нашего города без изъятия. Жители обоего пола без различия возраста, социального положения и профсоюзной принадлежности дружно скандировали, осыпая вагон использованными перронными билетами: «Возвращайтесь поскорее, наш любимый Голосков!» Ну, дальше тут насчет дизелей... Как тебе его сочинение?