Насирдин Байтемиров - Сито жизни

— Рабия, дочка, ваша собака не кусается? Проводи меня во двор, боюсь собаки, да и скользко по дождю…

Земля размокла от долгого дождя, ступишь — нога уходит будто в трясину. Льет, похоже, сильнее прежнего. Небо хмурое, в низких рваных тучах, — кажется, никогда уже не заиграет луч солнца. Когда случается такой дождь, киргизы говорят, что у неба прохудилась крыша.

Яблони, еще безлистые, стоят в саду, — будто олени подняли ветвистые рога. Облепиха вокруг огорода почернела под дождем, поникла. Равномерный шорох дождя — и вдруг над самой крышей дома родился ужасный грохот, а потом… потом словно низверглась гора, треснуло, раскололось, рухнуло на землю небо… Прогремев однажды, гром унялся, замолчал, однако чувствовалось, что снова сгущается, собирает силы, и, когда ударило еще раз — засверкало, прогремело, прокатилось по всей Чуйской долине. Земля, вода, поля, холмы, склоны гор — все онемело, все было оглушено. Опять блеснула молния. Не выдержав, испуганно залаяли собаки. Куда упала молния? Что случилось? Кто знает…

Рабия вышла под дождь — не испугалась. Холодные струйки стекали по ее темным волосам, омывали лицо, устремлялись к шее. Мелкие капли, поблескивая, задерживались на лбу, на щеках — похоже было на слезы. Тонкое бледное лицо Рабии, ее большие черные глаза, трепетные ноздри, маленькие яркие губы, густые темные брови — все красиво в ней, все интересно. Волосы разделены надвое пробором, гладко зачесаны и заплетены в косы. Когда идет по саду вдоль ряда яблонь, — украшает собою деревья, кажется ожившей яблонькой. Если бы поэт увидал ее в эту минуту!

Аруке, любуясь Рабией, думала о Бурмакан: «Бедная, она ведь когда-то была вот такой же красивой, может быть, еще лучше… Девушка сейчас чиста, как лебедь, поднявшийся с воды, но ведь и она когда-нибудь постареет… Потускнеет и этот жемчуг, поблекнет и этот свет… Согнется и эта спина… В жизни ведь как: в молодости высокая, стройная, а постареешь — и согнешься. И человек, и зверь, и горы, и сама земля — все сгибается, уменьшается, все стареет. И у земли были детство и юность. Постепенно приняла этот образ, накопила морщины ущелий…»

Они уже прошли было сад до конца. Тут Аруке подняла голову, увидела, удивленно спросила:

— У вас, оказывается, есть верблюжонок, а, Рабия?

— Нет. Это камень…

— Камень? Не может быть!

— Да. Его и зовут Тайлак-таш — каменный верблюжонок.

— И правда… Подойдем-ка поближе… Разве возможно, чтобы камень был так похож на верблюжонка! Смотри-ка — настоящий опустившийся на колени беленький верблюжонок, совсем как живой! А под ним — кусок черного камня!..

— Удивительнее всего его глаза! И знаете — особенно вот в такие дождливые дни. Посмотрите…

— О люди, сколько же тайн у природы! И правда, будто живой верблюжонок! Я никогда не видела такого белого камня.

— Посмотрите на его глаза. Подойдите поближе…

Аруке подошла. Из широко раскрытых глаз Тайлак-таша текли слезы! Это уже само по себе какое-то чудо! Дождевые капли, падавшие на голову верблюжонка, превращались в слезы!

— О, создатель! Уж не живой ли ваш верблюжонок!

— Оказывается, Аруке-апа, поэты прежде слагали песни о Тайлак-таше.

— Откуда же этот камень, что это за камень? Что говорят о нем старики, слышала ли ты?

— Конечно, люди ведь знают все. С Тайлак-ташем связана древняя легенда.

— Расскажи. Интересная?

— …Было это давным-давно, тогда здесь еще не поселились люди — лишь раскачивался под ветром камыш, бродили кабаны, с утра до вечера звенели ненасытные комары… Земля эта местами была твердой, сухой, а местами — черная трясина… Была перемешана с горем и плачем… Давала мало, забирала много, у нее было мало песен и много ссор, много плача. И был хан Аюбаш, владевший всей этой округой… Из камышей брал на прицел проходящих мимо людей, расправлялся с ними в тех же камышах… Кого убивал днем, а кого ночью… И был у него черный тулпар, крылатый конь; время от времени хан рыскал по дороге, приводя в волнение безмятежный народ, поселившийся в той стороне, гоняя его точно перекати-поле. Вооружив сорок джигитов, пускался Аюбаш в набег. Узнававшие о его приближении прощались со своей жизнью, а кто мог убежать, прятались далеко в пещеры. Если кто оказывал сопротивление, хан давил его лошадьми, угонял его скот, обирал дочиста. Говорят, он возвел здесь крепость и в ней собирал награбленное днем и ночью. Он снимал головы тем, кто дерзал подняться против него; вспарывал животы тем, кто ронял неосторожное слово. На завтрак он съедал барана, на обед — жеребенка, а на ужин — кобылицу… Говорят, рекой текла кровь, говорят, все вокруг заливали черные слезы. Жил Аюбаш шумно; собирал вокруг себя искусных музыкантов, встречающихся в народе; приглашал певцов, рассказывавших о подвигах древних батыров, способных заворожить слух; собирал вокруг себя прославленных в состязаниях копьеметателей, собирал ловких борцов, к которым не подступятся даже сильные молодые джигиты… Приказывал доставлять в свой дворец самых красивых девушек, говорят, и там любил их, меняя каждые два дня. Народ окрестных аулов, возненавидев Аюбаша, ушел из тех мест, убежал от ярости хана, скрылся за многими перевалами. И время от времени выезжал Аюбаш на охоту, выезжал с верным своим соколом. Что за сокол был у хана — никогда не упускал свою жертву!

Однажды всесильный Аюбаш, собрав сорок джигитов, гордясь достигнутым могуществом, спросил сподвижников:

«Есть ли такая земля, которой я не достиг? Есть ли такой народ, который не слышал свиста моей камчи? Есть ли такая девушка, которой бы я не познал?»

«Ничего уже не осталось, о великий хан!»

«Если так, джигиты, то вот вам мой новый обычай: живите вольно, свободно, тихо, наслаждаясь заслуженным отдыхом. Время от времени будем ездить в горы и по равнинам, станем развлекаться соколиной охотой. А сейчас идите, однако, как только получите весть, выступайте вместе со мной».

И вот говорят, что в это самое мгновение неизвестно откуда — с неба ли, или из-под земли — появилась, точно волосок из теста, отвратительная старуха. Вид ее был до того безобразен, что рядом оказавшийся человек содрогнулся бы в страхе: нижняя ее губа опускалась до самого колена, верхняя губа закинута на затылок, на лбу ее единственный рог, под ним — единственный глаз. Говорит, будто змея шипит… Да, такая, видно, старуха, что не склонится и перед самим аллахом!