Николай Яккола - Водораздел

Харьюле повезло. В последнее время поезда на юг шли очень редко, но когда он пришел на полустанок, там стоял товарный поезд, направлявшийся на юг.

Ему пришлось прождать несколько часов. Поезд отправился лишь под утро. Харьюла вскочил на подножку вагона и, глядя на удаляющиеся в предутренний сумрак холмы Сантавуори, подумал про себя: «Эх, опоздал я…»

Неподалеку от станции Кемь в одном из бараков помещалась столовая железнодорожников. Открыли ее месяц тому назад, чтобы хоть немного улучшить питание рабочих железной дороги и их семей. Открывая столовую, председатель профкома депо сказал, что через каких-нибудь два-три года все будут жить в коммунах и питаться в столовых. Поэтому, видимо, столовую и стали называть коммуналкой. Официантов в столовой не было, и это тоже объяснялось тем, что предназначена она была не для господ, которым еду надо подавать наготово на стол, а для тех, кто работал и с оружием в руках защищал город.

В столовой было людно. Многие из посетителей были с винтовками. Возле окошка, из которого выглядывала рыжая головка раздатчицы Маши, стояла длинная очередь; получившие свою порцию садились с металлическими мисками за столики, покрытые довольно грязными белыми скатертями.

Пекка тоже протянул свою миску.

— А Матрена о тебе уже во сне говорит, сама слышала сквозь стенку, — шепнула ему Маша, черпнув в его миску больше щей и налив в стакан вместо чая мясного бульону.

Пекка улыбнулся и пошел со своей порцией к столу, за которым уже обедал Теппана. Встретившись в Кеми, Пекка и Теппана тоже старались держаться вместе, словно взаимно поддерживая друг друга. Они обедали молча, занятые оба своими мыслями.

Пекка думал о вчерашнем собрании, на котором был вынесен смертный приговор Алышеву. Как-то все получалось так, что он, Пекка, делал то, что и другие. Незаметно для себя он, бывший пастушок и батрак, оказался втянутым в водоворот бурных событий. Другие пошли на Мурманку, и он с ними. Другие пошли производить обыски в богатых домах, он тоже взял берданку и пошел. Все это происходило естественно, словно иначе он и не мог поступить. Но вот то, что он вчера на собрании вместе с другими поднял руку и проголосовал за вынесение смертного приговора Алышеву, казалось ему теперь почему-то неприятным и странным. Как-никак, а Алышев ведь бывший председатель ревкома. Закис, правда, говорил на собрании о каком-то контрреволюционном заговоре, о покушении на жизнь Машева. Все это, конечно, так, но Пекке все-таки было не по себе, что он, совершенно не раздумывая, поднял руку. Все подняли, и он тоже…

Теппана тоже ел, погруженный в раздумье. Он не был на вчерашнем собрании, а если бы был и голосовал за вынесение кому-то смертного приговора, то вряд ли стал бы впоследствии раздумывать. Ему, бывалому фронтовику, пришлось повидать и не такое. Он думал о Харьюле. Куда же Ялмари мог подеваться? Его даже разыскивают. Возле входа в столовую вывесили объявление: «Тот, кто знает о местонахождении красноармейца Ялмари Харьюлы и не сообщит о нем в штаб батальона, будет привлечен к ответственности…» Теппана считал Ялмари своим другом, хотя они были знакомы всего с прошлого воскресенья. И если бы он знал, где Яллу скрывается, он не пошел бы доносить, до такой низости он не дошел. Да и вообще он не верил, что Яллу дезертировал. Только что же с ним случилось? Ведь за это время можно было уже пешком дотопать до Мурманска и обратно. Может, что-нибудь случилось по дороге. Ведь говорили же, что третьего дня где-то за Поньгомой поезд сошел с рельсов…

Занятые своими мыслями, ни Пекка, ни Теппана не обратили внимания на вошедшего в столовую человека в военной форме. Заметь они этого коренастого невысокого военного с пустым вещевым мешком за спиной, они узнали бы в нем своего односельчанина Ховатту, сына старого Петри.

Ховатта только что сошел с поезда и первым делом завернул в столовую. Стоя в очереди, он разглядывал плакаты, расклеенные по стенам столовой. Многие из них были ему знакомы. Внимание его привлек плакат, в котором подробно рассказывалось о том, как из ягеля можно получить вполне съедобный хлеб. Сразу вспоминалось, как у себя в деревне он ходил за ягелем. Правда, хлеб из него не делали, а употребляли для подкормки скота. Да, вот уже четыре года, как он из дому. Как ушел на войну, так и не бывал… Возле плаката с изображением ягеля была вывешена афиша. В клубе железнодорожников состоится лекция. Прибывший из Петрозаводска инженер расскажет о перспективах электрификации Мурманской железной дороги. Хлеб из ягеля и электрификация железной дороги! Ховатта усмехнулся. Но тут же улыбка сошла с его губ: он услышал голос раздатчицы, потребовавшей у него талон. Талон? Никакого талона у него не было. Кто-нибудь другой на его месте, понапористей и понахальнее, непременно поднял бы шум и накричал бы на эту рыженькую раздатчицу, но Ховатта не терпел никакой ссоры, он даже мальчишкой избегал ссор и драк.

— Да что ты, Машенька! — послышался из очереди чей-то голос. — Не видишь, что ли, товарищ с войны возвращается?

— Не имеет значения, — буркнула раздатчица. Ховатта с обиженным видом отошел от окошечка.

— Ховатта, эмяс!

Кто-то сзади хлопнул его по плечу.

— Теппана!

Обрадованный Ховатта крепко сжал руку Теппаны.

— Что, кормить не хотят тебя? — спросил подошедший Пекка.

Ховатта, не узнавая Пекку, недоуменно уставился на него.

— Пекка? Ишь как ты вымахал. Я даже не признал тебя. Ну, здорово!

Маша из окошечка поглядывала на них своими беличьими глазками. Теппана, показав на Ховатту, подмигнул ей: мол, неужто не поможешь солдату в беде? Пекка подошел к окошечку.

— Кто это? — спросила Маша.

— Из нашей деревни, — с гордостью сообщил Пекка.

Получив ломоть черного хлеба и миску кислых щей, Ховатта подсел к односельчанам.

— У вас здесь обед даже с хлебом, — изумлялся он. — В Питере хлеб в столовых бывает уже редко.

— А прав был твой отец, когда говорил, что всех баб не перелюбишь и всех мужиков на войне не перебьешь, — сказал Теппана, радуясь, что видит Ховатту живым и здоровым.

— А как там мои старики? — спросил Ховатта.

Теппана ответил не сразу.

— Да вот не знаю, живы ли хоть… — сказал он, помедлив, таким тоном, что у Ховатты рука с ложкой застыла в воздухе. — Весь ухтинский край в руках у лахтарей.

— У лахтарей?

Слово «лахтари» было знакомо Ховатте. Лахтарей он знал не понаслышке, а сам с оружием в руках воевал против них. Когда царская армия развалилась, Ховатта тоже отправился домой. Он решил ехать через Финляндию, сперва поездом до Каяни, оттуда либо на попутной лошади, если таковая подвернется, либо на лыжах до Пирттиярви. Но едва он успел переехать через границу, как в Финляндии началась революция, и чтобы добраться до родных мест, ему пришлось взять в руки проклятую винтовку и вместе с финскими красногвардейцами пробиваться на север. Но пробиться не удалось. Пришлось отступить. Тем временем лахтари перерезали и другой путь — железную дорогу между Выборгом и Петроградом. Однако Ховатте удалось выбраться из окружения — с несколькими товарищами на лодке он добрался через Финский залив до Кронштадта. В поезде он слышал от пассажиров, что белофинны пытались захватить Кемь, но ему и в голову не приходило, что его родные края все еще в руках у белофиннов. Или, может быть, Теппана решил разыграть его, попугать? Ведь Теппана всегда не прочь был отлить пулю.