Марк Чарный - Лейтенант Шмидт

На киевской улице навстречу ей попался нищий с обрубками рук. Высунув свои руки-уроды, он поднес их чуть ли не к самому лицу женщины.

Но ей было не до нищеты. И так на душе пасмурно, а ей еще тычут в лицо чужие страдания. У нее своего горя достаточно, но ведь она же молчит, до этого никому нет дела. И в гневе она чуть не ударила зонтом нищего калеку.

Обо всем этом она написала Шмидту. Ее гнев еще не остыл. Нищего она только хотела ударить, Шмидта ударила, ударила больно, наотмашь. За его признания в душевном смятении, за высокие слова и униженные мольбы она окрестила его «декоратором», хуже того — «паяцем».

Последовала почтово-телеграфная буря. Письма, потом телеграммы с просьбой не читать эти письма и вернуть их обратно. Новые письма и новые телеграммы.

Шмидт был потрясен.

Его последнее письмо было насквозь пропитано ядом и ненавистью, на которую, казалось, была не способна его добрая душа. Он возненавидел Зинаиду Ивановну за то, что она отняла у него те крохи, которые сама дала, он проклинал самого себя за постыдные неудачи и ошибки и заявлял, что лишается возможности продолжать переписку.

Потом последовало новое письмо с признанием, что предыдущее, бредовое, письмо никогда бы не было отправлено, если бы пролежало на столе хоть полчаса. Но денщик Федор отправлялся в город, лейтенант сунул ему письмо и бросил только одно слово: «Заказным!» Придя в себя, он послал телеграмму с просьбой не читать заказного письма и вернуть его обратно.

Было около пяти часов утра, но Шмидт еще не ложился. Наступила бессонница, с которой он боролся весьма своеобразным способом: старался не признавать ее и не принимать против нее никаких мер. Он не спал уже третью ночь и удивлялся, почему бессонницу называют мучительной. Наоборот, ему казалось, что в эти бессонные ночи мысль становится острее и глубже, дух бодрее. Или это только напряженное состояние нервной системы?

Из раскрытого окна веяло бодрящим, холодком. Осень осторожно напоминала о своем приближении.

Через час, подавляя одышку, появился почтальон и, увидев в окно лейтенанта Шмидта, с улыбкой протянул телеграмму.

Зинаида Ивановна сообщала, что она оскорблена недоверием. Вскоре пришло и письмо с раскаянием. Да, то, что она писала о нищем, и вообще все то письмо, написанное в болезненном состоянии, было нехорошее, злое. Кажется, под влиянием своего корреспондента молодая киевлянка начинала анализировать свои поступки, училась осуждать самое себя. Разумеется, ей было еще далеко до глубин психологического анализа, которых отваживается достигать Шмидт под влиянием любимого им Достоевского. Но он принимал ее раскаяние с признательностью и восторгом.

Не доверять ей, Зинаиде Ивановне? «Сомневайтесь во всем, не доверяйте мне, это будет мне тяжело, но я могу это допустить, но признать мою бесконечную, глубокую, сильную, светлую веру в вас вы обязаны. Слышите, обязаны, потому что есть вещи, отрицать которые грешно».

А что касается упреков, «паяца» и прочего, то он искал утешения в мысли, что почти все женщины склонны к упрекам и подозрительности… И он обратил в шутку то, что два дня назад чуть не довело его до безумия.

«Я не могу жить без ваших писем. Поняли? Не могу».

День был особенно утомительный. Начальство воспользовалось переменной погодой, чтобы, как говорили матросы, вовсю закрутить чухнинский маскарад. В течение дня было три переодевания и две тревоги. Матросы «Очакова» ходили пасмурные, даже всегда ровный и приветливый Самсон потускнел. Поэтому Саше Гладкову особенно бросилось в глаза необычное оживление подшкипера Карнаухова.

— Ты что, — потихоньку спросил он, проходя мимо, — наследство от тещи получил?

Но Карнаухов только весело и многозначительно напомнил о трюмном отсеке.

К вечеру, когда рвение боцманов, гонявших матросов взад и вперед, несколько улеглось, в трюмном отсеке собрался кружок испытанных друзей. Героем дня был Карнаухов. Он сообщил, что лейтенант Шмидт в Севастополе. Об этом необычном лейтенанте, о его свободолюбии и удивительном отношении к матросам слухи дошли и до очаковцев, но Карнаухов был очевидцем. Он сам служил в торговом флоте на судне капитана Шмидта.

— Я тогда был салажонок, штурманский ученик, франт, все как полагается: черные диагоналевые брюки, такой же мундир, надраенные пуговицы блестят, погоны тоже. И одна мечта: попасть в плаванье!

— Сиживали мы бывало всей братвой штурманских учеников в трактирчике на Дерибасовской, и разговор у нас шел только о вакансиях. Кто уж и пропился в лоскуты, а вакансии все нет. И вот мне счастье подвалило: попал на «Игоря». О командире «Игоря» давно уже слух прошел, что это бесстрашный моряк и ученый, ходил с Макаровым в Ледовитый океан, а с военной службы уволили за какие-то запрещенные книжки. А кто говорил, сам он бросил военную службу, сменил золотые погоны на крученый жгут коммерческого флота. Чтоб жить повольнее… Но дисциплинка у него — только держись! Заметит неправильно надетую фуражку — сейчас майнает ее за борт…

— И вот зовет нас капитан «Игоря» в кают-компанию. У меня аж ноги подкашиваются, а он приглашает сесть и говорит так душевно: вы не чижики (ну, знаете, так на гражданке дразнят штурманских учеников), вы, говорит, не чижики, а будущие морские орлы!

— Мы тут осмелели и давай выкладывать, кто что знает, всю науку, что в мореходной школе получили. Не зря, видим, говорили об этом капитане. Завоевал он наши сердца с первого приступа.

Карнаухов рассказывал, и очаковцы слушали раскрыв рты, как в детстве слушали сказки. Как будто ничего особенного не было в его рассказе, но жизнь у очаковцев была такая каторжная, что даже эти мелкие подробности привели матросов в необычайное возбуждение.

— Книжки давал читать матросам, помню, Некрасова. Если что непонятно — объяснял. Штурманам приказал заниматься с малограмотными матросами и отвел для этого особое время. Учебники покупались за счет судна. А сам «учитель Петро», как мы его назвали, садился на шканцах среди команды и рассказывал, какие где страны и какой в них порядок, где демократия, а где монарх-самодур. И об истории рассказывал, особенно о декабристах, за что их казнили, а кого на каторгу отправили.

— Вот бы насчет царицы Екатерины и ее хахалей… — усмехнулся Антоненко.

— Спрашивали. Знаешь, наш брат матросы любят похохотать. Ржут, как жеребцы.

— Ну, а он что?

— Разъяснял, но больше с государственной точки. И все клонил к тому, что Россия должна быть и будет свободной.

Очаковцы слушали рассказ и только покряхтывали от изумления и сладкой тревоги, сжимавшей их сердца.

— А служба как? — спросил Частник.