Марк Чарный - Лейтенант Шмидт

Шмидт с горечью убеждался, что у большинства господ офицеров кастовые интересы, соображения карьеры и собственного спокойствия способны заглушить все тревоги о судьбах родины и народа. Они избегали даже «опасных» разговоров. Любительские спектакли в Морском собрании и зеленый карточный стол были и привычнее и спокойнее.

Александр Ильич не избегал разговоров со Шмидтом, наоборот, с интересом и одобрением слушал его, но считал неразумным лезть на рожон. Мария Петровна, хрупкая женщина с большими тревожными глазами, была под еще большим воздействием шмидтовского обаяния. Она часто присутствовала при разговорах мужа со Шмидтом, но сама говорила редко и только не отрываясь смотрела на Шмидта, на его бледный лоб, светящиеся глаза.

Супруги Владимирко очень полюбили маленькую квартирку на Соборной, 14, и особенно небольшой шмидтовский кабинет.

Проведя значительную часть своей жизни на море, Петр Петрович привык к кораблю, где на малой площади кают целесообразно и удобно располагается наибольшее количество вещей. И он сумел с особым вкусом обставить квартиру. Три маленькие комнатки во флигеле на Соборной напоминали каюты, но Петр Петрович провел электричество и водопровод, устроил английскую уборную с умывальником, оклеил стены скромными обоями и без всякой роскоши, которую считал проявлением безнравственности и дурного вкуса, добился наибольшего комфорта, какого только могли позволить его ограниченные средства.

Особое внимание уделил он своему кабинетику. Спокойная расцветка обоев напоминала ковер, и глаза отдыхали от утомительного южного солнца. Большой письменный стол. Старинная чернильница, принадлежавшая еще бабушке Шмидта княгине Сквирской. Эту чернильницу очень берегла мать Петра Петровича, и Шмидт относился к ней с особой нежностью. Во время одной из семейных сцен жена Шмидта, мещанка Доминикия, желая причинить боль своему мужу, на его глазах разбила драгоценную реликвию… Потом Петр Петрович собрал чернильницу по кусочкам и тщательно склеил.

На столе же находились фотокарточки матери и сына, небольшая изящная коробочка, тоже память о матери, и большая художественная фотография Эддистонского маяка (о, это особая история! С этим маяком при выходе из Ла-Манша в океан у Петра Петровича связаны воспоминания о тяжелых днях в зимнем океане). В углу стола высился звездный глобус, сопровождавший Шмидта в дальних плаваниях. Тут же лежали морская подзорная труба, счеты и календарь. Слева — обычно находились стопки книг, материалы для текущей работы. Теперь со стола не убирались журналы и тетради по рабочему вопросу.

Стол занимал центральное место в кабинете, и за ним Петр Петрович проводил лучшие часы своей жизни. В самом уютном уголке кабинета стоял простой диван-оттоманка и кресло. Много места занимал вместительный книжный шкаф. В простенке между окнами висел большой портрет матери, на другой стене — барельефная модель парохода «Кострома», на котором Шмидт много плавал. Эта превосходная модель была сделана в Японии из панциря черепахи.

На шкафу стояла медная модель якоря, подарок матросов; над ним в двойной рамке висели портреты адмирала Макарова и погибшего вместе с ним на «Петропавловске» брата Шмидта. Если упомянуть еще о стоящей на подоконнике мраморной головке «Stella» работы Годнини, купленной Шмидтом во Флоренции, то описание кабинета будет закончено.

Александр Ильич свободно разместился на оттоманке и смеющимися глазами следил за Шмидтом, который шагал по кабинету. Мария Петровна расположилась в кресле.

Разговор зашел опять о народном возмущении, о войне, о позоре поражения, которое маленькая Япония нанесла громадной царской России.

— Гибнут люди, миллионные корабли… и без результатов, не подвигая дела вперед. Сознание этого невыносимо. — Шмидт остановился и провел рукой по высокому лбу, точно пытаясь смягчить головную боль. — И ведь неизбежно… неизбежно было. Я был там, был в Либаве, в Ревеле, собственными глазами видел все ужасы этого приготовления. Покупочки этих вспомогательных крейсеров-разведчиков… Россия покупает корабли… у Аргентины — ну не позор ли? До чего эти господа довели великую Россию! А изготовление кораблей к бою, а личный состав… Да что говорить, ты сам знаешь. Я видел адмиралов, которые при осмотре боевых кораблей впадали в истерику при виде неправильно развешенных для просушки фланелевок и не могли задать ни одного вопроса о мореходных качествах корабля.

— А ты не преувеличиваешь?

— Нет, нет! — вскинулся Шмидт. — В том-то и вся беда! Глупая форма, мелочи, показное возведено в культ. Благонадежность, рвение к пустякам, забота о блеске судовой медяшки и выправке фалрепных выводит людей в адмиралы при полном невежестве в морском и военном деле. Душу живую вынули из флота — вот в чем суть! Ты знаешь тип флотского офицера из тех, что у начальства на отличном счету. Посмотри на него повнимательней: тугой наимоднейший стояче-отложной воротничок, прическа и даже манеры — все под англичанина. А на лице — выражение полной апатии. Да и что с него взять — многолетняя стоянка на якоре, бессмысленная вахтенная служба, состоящая из одних формальностей, и ни одной мысли! Полная невинность по части морского дела! Словом, чист человек до… полной благонадежности. Ты бывал, конечно, на корабле во время учебной стрельбы…

— Бывал.

— На всех лицах написано: «Господи, когда же это кончится?» Даже командир не дает покоя артиллерийскому офицеру: «Скоро ли вы кончите, черт возьми? Сколько выстрелов осталось?» Мало кого интересует попадание, обучение матросов. Разделаться бы поскорее с этой ненавистной стрельбой, надраить медяшку и снова долгие месяцы украшать собою рейд. А ты говоришь, преувеличиваю. Чистка медяшек и сушка белья сыграли видную роль в судьбе нашей несчастной родины.

У Владимирко в глазах прятался смешок, и трудно было понять, знак ли это сочувствия или скептическая усмешка. Он попросил Шмидта придерживаться личного опыта — это всегда убедительнее. Пожалуйста, Петр Петрович согласен.

Вскоре после призыва на военную службу его назначили старшим офицером на транспорт «Иртыш». Стояли в Либаве. Идет война, а тут неделями выясняют, принимать ли уголь для эскадры Рожественского или не принимать.

— Наконец приходит телеграмма: принять и через три дня выйти в Порт-Саид. Через три дня? Помилуйте! Угля надо взять восемь тысяч тонн. Погрузочных средств — никаких. Выезжаем только на матросских спинах. Докладываю командиру: сколько бы людей мне ни дали, выполнить работу в три дня невозможно. Если работать день и ночь, и то потребуется неделя. Вот простой расчет: уголь — спина, уголь — спина.