Марк Чарный - Лейтенант Шмидт

— Крик, шум! Принять уголь — и конец! Раз адмирал приказал — значит возможно и арифметика здесь ни при чем. Вы, сударь, слишком долго были в коммерческом флоте, отвыкли от настоящей службы, да-с… Объяснить адмиралу обстоятельства дела? Но на военной службе надо «исполнять», а не «объяснять».

— Что ж, начали. Грузим день, грузим ночь… Осень, дожди, матросы выбиваются из сил, спины в кровоподтеках. Случалось, падали матросы с трапов. А сверху все окрики да понукания.

— Трое суток прошло. Сколько ни надрывались — не успели. Арифметика оказалась особой строптивой.

— Вызывает командир. Думаешь, не смотрит мне в глаза? Смотрит, даже с этакой самоуверенной начальственной твердостью. Приказывает: двойное дно, то есть балластные цистерны транспорта, наполнить морской водой. Для чего? Э, где тебе догадаться! Для того, чтобы дать транспорту осадку и он имел такой вид, будто в трюмах у него полно угля.

— Изобретательно, черт возьми! — воскликнул Владимирко.

— Дьявольски изобретательно! Покупать транспорт специально для угля, затратить вместе со всякими переделками около двух миллионов, рисковать жизнью людей, успехом военной операции и в конце концов доставить находящемуся в океане Рожественскому… морскую воду.

Владимирко тяжело повернулся на оттоманке и что-то растерянно промычал.

— И все, учти, с умыслом, все оправдано целью.

— Какой же? — с мольбою протянул Александр Ильич.

— Доложить адмиралу, что приказание выполнено, уголь принят за три дня. Адмирал доложит в Петербург, а там, может, последует высочайшая резолюция: «Молодцы, моряки!» — и награды, чины…

— Итак…

— Итак, я имел дерзость заявить командиру: «Приказывайте кому-нибудь другому, а я в преступлении участвовать не буду». Снес командир дерзость. Адмиральского приказа мы не выполнили, но уголь все-таки погрузили.

Шмидт устало опустился в кресло. Все это было думано и передумано, и теперь возможность высказать наболевшие мысли облегчала его душу.

— Вот, пожалуйста, сам посуди, это по твоей части. Я не инженер, но, глядя, как примитивно поставлена у нас погрузка угля, кое-что придумал, чтобы облегчить погрузку, особенно в море, в условиях штормовой погоды, когда понадобилось бы передавать уголь на боевые корабли. Вот, смотри.

Шмидт схватил со стола лист бумаги, карандаш и стал быстро набрасывать чертеж.

— Механизация несложная: восемнадцать кадок, опрокидывающих по одной тонне, рельсовая висячая передача угля из трюма в трюм, кранцы, грузовой рей для вывода угля за борт на тридцать футов от борта или удлинение вот таким образом двух из четырех стрел на грот-мачте, еще кое-что. Время погрузки значительно сократилось бы, труд матросов был бы облегчен.

— Дельно. Ну и что же?

— А то же. Проект был представлен, как полагается: докладная записка, чертежи, цифровые выкладки, — но погиб, погиб где-то в недрах канцелярий. А ты говоришь — война. Как можно воевать в таких условиях? Японцы много лет готовили свой флот к войне, а не к смотрам и парадам, как мы. Да и зарвались мы с нашей манией расширять территории. Теперь приходится горько расплачиваться.

Владимирко немного успокоился и обычным своим добродушно-ироническим тоном попросил уточнить, кого Шмидт имеет в виду под «мы». Петр Петрович живо откликнулся. Русскому народу не свойственны воинственные наклонности. Он мирно сидел дома и мыкал свое вековечное горе, а если его повели на заклание в далекую, чуждую ему землю, для чуждых ему целей, то в этом не его вина. И не он, русский народ, несет теперь позор поражения. Этот позор пал на головы тех, кто вовлек великую нацию в недостойную авантюру. Мы, русские люди, в глубоком горе оплакиваем безвинно погибших, но можем торжествовать, что опозорены те, кто вел народ на позорные, дела.

Александр Ильич в общем разделял суждения Шмидта, хотя порой они казались ему слишком резкими. Он только удивлялся, почему же при такой оценке войны Шмидт просил о назначении в действующий флот. Так ведь?

Да, так. Он, Шмидт, моряк и патриот, не любитель отсиживаться в тылу. А его назначили на транспорт, где тяжело, грязно, утомительно и главное — силы применить негде. Когда Порт-Артур был осажден, он подал проект прорвать блокаду с особым отрядом кораблей и доставить голодающим припасы. Он предлагал сам возглавить этот отряд. Но проект остался проектом. Потом он просил назначить его на подводную лодку. Если воевать — так воевать новейшим и наиболее эффективным оружием. Но из этого тоже ничего не вышло.

— А что, по-твоему, надо сделать теперь, чтобы поправить дело, выветрить эту мертвечину? Дело не в одном флоте. По всей стране что делается…

— Вот-вот… что делается… — Шмидт снова вскочил. — Все, что умеет лгать, воровать и не думать, все это нагло лезет наверх и командует не только кораблями, но и всей страной. А тех, кто стремится к живой работе, кто мыслит и чувствует, тех считают полупреступными, даже преступными, и подавляют, подавляют. Они, эти властители, погубили сотни тысяч людей в войне с Японией, а теперь губят не меньше внутри страны.

Владимирко поморщился. Все это как будто правильно, но так страшно, что не хотелось верить. А Петр Петрович возбужденно продолжал говорить о выстраданном и передуманном:

— Стране тесно в старых одеждах, она задыхается в каменном мешке и молит: дайте хоть глоток свежего воздуха, я жить хочу… А сверху раздается: «Бессмысленные мечтанья», «Не допущу!», «Расстреляю!». О подлецы, подлецы…

— Хорошо, — сказал Владимирко и взял Шмидта за руку, — но давай спокойнее. Надо же найти средство…

— Средство? О, средство есть. Оно, правда, радикальное, и его не согласится принять разлагающийся режим. Нужна новая, молодая Россия! От гнилого корня не пойдут здоровые ростки…

— Понимаю, ты опять о конституции. Но дадут ли и какую?

Шмидт посмотрел на своего друга и в раздумье остановился. Потом глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду, и резко сказал:

— Кажется, теперь каждый школьник начинает понимать, что конституции не дарят, как конфетку, за благонравие и доверие к начальству… Народ отвоевывает свои права борьбой… да, тяжелой борьбой…

Александр Ильич взглянул на Шмидта с испугом. Что-то происходит с этим чудесным человеком, с его другом. Но его смутили не столько слова Шмидта, сколько интонация, решительная и неожиданно жесткая.

Легко сказать: «тяжелой борьбой»… Куда и как это повернется? При всем своем свободомыслии Александр Ильич не был подготовлен к борьбе.

Утро во флигельке на Соборной, 14. Несмотря на почти бессонную ночь, Шмидт встал в семь утра. Для этого есть сегодня причина: он отпустил своего Федора на сутки (приехала к парню родня погостить). Поднявшись, лейтенант начал с приборки комнат, потом заторопился с самоваром, с чисткой платья и сапог, своих и сына. Ведь сынишка встает в восемь и спешит в училище.