Марк Чарный - Лейтенант Шмидт

— Да, Асины дети… Она их совсем покинула… и все из-за меня, из-за меня…

И умолк. Все сказано сейчас глазами Шмидта, его изумленным и благодарным взглядом, устремленным на Зинаиду Ивановну. Серое платье… то самое…

Зинаида Ивановна не могла не оглядываться на ротмистра. Присутствие жандармов связывало ее слова и движения. Шмидт догадался и пришел ей на помощь.

— Воображаю, как господину ротмистру дико слушать наш разговор… — попытался усмехнуться Петр Петрович.

Полянский охотно ответил:

— Приблизительно я знаю ваши отношения…

— Ах, знаете… Вот видишь, Зина, они все знают, служба такая… Я надеюсь, вы не будете мешать нашим свиданиям.

— Не от меня зависит.

Шмидт не спускал глаз с Зинаиды.

— Все зависит, вероятно, от тебя. Да, от тебя?.. Свидания будут каждый день, каждый день, скажи, да?

Зинаида Ивановна спросила об обвинительном акте, о защитниках.

Ах, обвинительный акт? Еще не вручен… Защитники? Он не знает. И вообще ему не хочется говорить сейчас об этом. Он весь поглощен созерцанием, растворился в нем. Какое счастье видеть, чувствовать эту руку…

Свисток. Ротмистр поднялся. Еще свисток. Это зовет катер. Свидание закончилось. Зинаида Ивановна вышла, и Шмидт упал на жесткую койку.

Но тут же вскочил и зашагал по камере крупным нервным шагом.

Он ни о чем не думал. Он не мог сосредоточиться ни на одной мысли, весь поглощенный необыкновенным волнующим чувством До сих пор он только воображал себе Зинаиду Ивановну и теперь не мог разобраться в своих чувствах. Реальная, живая, осязаемая — сливается ли она с тем образом, который он создал за полгода ожиданий? Это была она и не она. Может быть, даже лучше.

Как прекрасны ее руки! Он до сих пор чувствует их прикосновение. От серого шерстяного платья исходило такое чудесное тепло. Как отрадно видеть ее всю, каждое ее движение, эту опущенную голову, испанские глаза… Как отрадно слышать ее тихий, дрожащий от волнения голос. Да, теперь ясно: без нее нет для него жизни. Зинаида… Она стала частью его души. Без этой женщины — холод, ночь, смерть. С нею — свет, счастье, жизнь.

Шмидт с удивлением заметил, что после свидания прошло уже несколько часов. А он все ходил из угла в угол и все думал, все наслаждался счастьем. Снова и снова, в сотый раз ощущал каждое ее прикосновение.

О, он мог бы дать ей счастье! Все его лучшие порывы, вся нерастраченная нежность были бы отданы ей. Заживут все раны, и прошлое останется только испытанием, которое очистило и укрепило душу.

Придет ли она завтра? Ротмистр сказал «не знаю». В жандармских устах это отказ. Сколько должно быть железного равнодушия, чтобы отказать в таких условиях! Хотя бы три свидания подряд, чтобы привыкнуть друг к другу, чтобы она освободилась от этого страха, который связывает ее уста и движения. Как он неосторожно сказал: «Все зависит от тебя». Ах, как глупо, как грубо! Зинаида могла увидеть в этом упрек, обвинение… Эти слова причинили ей боль, а она и без того страдает.

Шмидт стремительно подошел к столику. Немедленно, тотчас же написать ей, объяснить. Строки ложились вкривь и вкось, перо насквозь протыкало бумагу. Он начинал снова и снова, пока не вошел в обычный ритм:

«Мы почти не виделись с тобой никогда, и мы увидимся, чтобы не расставаться. Духовная связь, соединившая нас на расстоянии, дала нам мало счастья и много горя, но единение наше крепло в слезах наших, и мы дошли до полного, почти неведомого людям, духовного слияния в единую жизнь. В этом — таинство любви, в этом — святость брака. В этом браке нет места злу и лжи, потому что он сам есть высшая любовь и правда… Здравствуй же, жена моя любимая!»

Шмидт перечитал написанное и вздрогнул. Не письмо, а молитва. Ну и пусть. Так говорит его душа. И тотчас же он с болью вспомнил, что это письмо придется передать в руки жандарма. О, ч-черт… Петр Петрович заскрежетал зубами от обиды и унижения. Но разве он не убедил себя, что к жандармам следует относиться как к нелюдям, как к решеткам на окнах? С ними приходится считаться, но обижаться на них нелепо. Все равно, он будет продолжать.

«Не знаю, Идочка моя, что ты теперь чувствуешь, какими мыслями и ощущениями полна после нашего первого давно жданного свидания. Я же не могу разобраться в себе… Знаешь, Зинок, я никогда не думал, что ты так будешь тянуть меня к себе своей оболочкой, как это оказалось. В мою большую любовь к тебе закралась сегодня самая земная влюбленность. Я знал, что она рано или поздно явится, ведь не духи же мы в самом деле бесплотные. Но я не думал, что это влечение явится так быстро…

Это новое чувство, которое не могло иметь места на расстоянии, так сильно и так жизненно, оно так властно гонит прочь мысль о смерти, что мне под влиянием этого чувства смертная казнь кажется чем-то совершенно невероятным, уродливым, противоестественным и прямо несбыточным. Это и есть та «неприличная жажда жизни», о которой говорил Иван Карамазов Алеше в трактире (помнишь) — «клейкие листочки березы»… Я болезненно жить хочу, Зина, я требую жизни! Под этим наплывом счастья любви, которое ты внесла ко мне, я протестую, протестую перед всеми законами мироздания, перед небом и звездами, протестую перед вселенной против ожидающей меня казни. Ее не должно быть, ее не будет.

Мы будем счастливы, Зина, будем жить».

Потеряв чувство времени, Шмидт чуть не с полуночи дежурил у открытой форточки. Не мелькнет ли в темноте моря огонек катера? Не донесется ли издалека стук мотора? Но огней не было, и в однообразный гул зимнего моря не врывались никакие посторонние звуки.

Шмидт зашагал по каземату — туда и обратно, туда и обратно — к форточке, к форточке. Начинало светать, и ему вдруг показалось, что он различил в далекой серой мгле палубу катера и на ней легкую фигуру ее, Зинаиды. Нет, мираж. Никого.

Шмидт вздрогнул. Так же отчетливо, как минуту назад он видел катер, он увидел унылый холодный номер гостиницы, а посреди него, на стуле, Зинаиду. Она рыдает, плечи у нее судорожно вздрагивают. А у дверей стоят два жандарма, готовые, кажется, вот-вот схватить ее.

Это страшное видение было так ясно, что Петр Петрович схватился за голову. Он побледнел, губы у него затряслись. Он еле добрался до койки. Как ненавистны ему жандармы, как отвратительна их голубая форма, их пустые, ледяные глаза. Кажется, никогда в жизни он не испытывал такого приступа ненависти.

Катер пришел после полудня. Зинаида, в том же сером платье, была смущена и взволнована, как вчера, но показалась Шмидту посвежевшей. Пятнадцать минут прошли в счастливом тумане.

В этом тумане до него не дошла даже новость, которую с убитым видом сообщил Хлудеев. Пехотный полк, где было так много сочувствующих Шмидту, полк, уже почти подготовленный к освобождению дорогого узника, внезапно снят и уведен. На острове несут караул солдаты другого полка.