Семен Розенфельд - Доктор Сергеев

В один из вечеров, сидя после работы в Михайловском саду, они, смеясь и дурачась, обсуждали ритуал своей свадьбы. Мать и отец Кости требовали именно свадьбы, хотели, чтобы после записи в загсе был обед с приглашенными родственниками и друзьями, с музыкой и танцами до утра.

— Я для этого откладываю деньги уже два года… — говорила мать Кости. — Иначе что же это за свадьба, ежели будете таиться от людей, как, прости господи, незаконные сожители!

А отец Лены говорил, что все это чепуха.

— Надо в одно из воскресений с утра записаться, потом устроить семейный обед с шампанским — и все. Кто вечером захочет зайти поздравить — милости просим, пожалуйста.

Сами же Костя с Леной хотели сделать все по-другому: в неизвестный для окружающих день зайти в загс, зарегистрироваться и сообщить об этом родителям перед самым отъездом в отпуск, а поселиться вместе — уже после возвращения.

Но потом, решив, что это огорчит стариков, они согласились на предложение отца Лены.

Сейчас, сидя на скамейке, Костя до слез смешил Лену, изображая, как его бабушка, выдавая замуж внучку-комсомолку, бегала за новобрачными по квартире с иконой в руках, желая во что бы то ни стало благословить их по всем правилам старины; молодые, только что пришедшие из загса, держась друг за друга, прыгали через стулья, прятались за мебель и наконец выбежали на лестницу. Но тут их подстерегал предусмотрительный дедушка с другой иконой и все-таки благословил.

Лена и Костя хохотали. Каждый пустяк смешил их. Прошел пожилой гражданин, посмотрел строго, осуждающе, и они стали смеяться еще больше. Потом парочка, давно за ними наблюдавшая, прошла мимо нарочито близко, чтобы лучше их разглядеть, и юноша сказал девушке:

— Это Шостакович, я его хорошо знаю.

И Костя с Леной принялись снова хохотать. Он вспомнил свое посещение кавказского погребка в тот вечер, когда он «с горя» напился, — его там тоже приняли почему-то за Шостаковича, — и Лене захотелось пойти туда поужинать. Через час они уже сидели в полуподвальном помещении, пропахшем вином, табачным дымом, пряной кухней. Официант ухаживал за ними любезно, как за старыми знакомыми, и очень рекомендовал съесть «сегодня очень удачный» чанахи, и шашлык по-карски, который «сегодня получился мировой», и «выдающиеся чебуреки», и выпить «из новой, сегодня полученной партии кахетинского». Дирижер, улыбаясь Косте, спросил, что сыграть, и Костя ответил:

— Пожалуйста, что угодно.

И оркестр играл одну за другой мелодии, которые Костя с трудом узнавал, но, узнав, смеясь говорил:

— Браво, браво, спасибо, очень хорошо!

Они с аппетитом ели и чебуреки и шашлык и пили действительно хорошее вино, или, может быть, оно только казалось таким.

Вечером, после двенадцати, когда они, шумно разговаривая, вернулись домой, Беляев сказал, что на этой неделе он заканчивает свою работу в клинике и в ближайшее воскресенье уезжает в Кисловодск.

Костя с Леной посовещались и решили в день папиного отъезда с утра пойти в загс, вместе со стариками позавтракать, вместе с ними провести весь день и прямо с «большого семейного обеда» проводить Беляева на вокзал.

Утро выдалось ослепительное.

Ленинградцы устремились за город. Трамваи, автобусы, троллейбусы, переполненные сверх всякой меры, уносили сотни тысяч людей к вокзалам, к пароходным пристаням, к стоянкам такси. Пригороды, дачные места — излюбленные уголки летнего отдыха — влекли к себе. Одна Приморско-Финляндская линия, на которой шестидесятикилометровой каруселью кружили по воскресеньям сто двадцать пар поездов, обслуживала огромный круг дачных мест и вывозила к тихому взморью десятки тысяч горожан.

Костя в новом костюме, чувствуя себя легким и подтянутым, шел к Лене. Он немного досадовал на предстоящую процедуру «записи акта гражданского состояния» и старался не думать о ней. Он нарочито отвлекался, смотрел на толпы по-летнему одетых людей, на все те дорогие сердцу места, которыми и в раннем детстве, и подростком, и позднее с Леной столько раз любовался.

«Скорее бы отдохнуть…» — подумал он и сейчас же вспомнил с удовольствием, что в этом году поедет с Леной на юг. Все, решительно все складывалось так, как об этом можно было только мечтать.

Смущенный, взволнованный, он надавил знакомую кнопку звонка и, когда нянька Мокеевна отворила, вдруг растерявшись, спросил:

— Елена Никитична дома?

— Ах ты господи, — рассмеялась Мокеевна. — Невесте в церковь ехать, а ее дома нету? Где ж ей быть-то? Леночка, иди, женихи приехали! Иди скорее, оченно они беспокоятся!

Лена вышла. Белое платье усиливало бледность ее лица. Костя никогда еще не видел ее такой красивой.

— Идем, Ленок.

— Ишь, торопится, — благодушно смеялась няня. — Не терпится!

В загсе им пришлось с полчаса подождать. Они облегченно вздохнули, когда кончилась, к счастью совсем короткая, процедура записи их брака, и с наслаждением вышли на залитую солнцем улицу.

Дома их встретили оба отца, мать и приодевшаяся, торжественная Мокеевна.

— Можно поздравить? — спросил профессор.

— Можно! — в один голос ответили молодые.

Никита Петрович молча обнял Лену, долго целовал ее, потом посмотрел в глаза и снова обнял.

— Он ведь и за отца и за мать… — вытирая слезы, сказала Мокеевна. — Мать-то в родах померла.

Потом Беляев пожал руку зятя и поцеловал его, и после этого подозрительно долго протирал очки, искал что-то на полу, в карманах, на столике, пока остальные обнимали молодых.

В столовой Костя обратил внимание на множество цветов и был рад, что его корзина — самая белая, самая большая и красивая. Недаром он обошел четыре магазина, прежде чем нашел то, что хотел. А чьи же это?

Лена подошла к нему.

— Хорошие цветы, Костик? Это от папы, это от ваших. Правда, прелестные? Эти от Курбатовых. Вот эта корзина без записки. Не знаю от кого.

Лена на секунду остановилась, потом спокойно прибавила:

— Вероятно, от Михайлова.

— Разве он знает?

— Еще бы — папа да вдруг не скажет своим возлюбленным сотрудникам! Но твои цветы, Костик, самые прекрасные. Спасибо… — и, обняв его, стала целовать. — Костик, ведь мы можем теперь целоваться при всех, даже при папе!

— Но-но-но! — строго покрикивал отец, расставляя по-своему бутылки на столе. — Не сметь при мне!

— А мы теперь тебя не боимся!

— Вы, кажется, и раньше не очень-то боялись.

Раздался звонок, и через минуту в столовую шумно вошли Курбатов и Михайлов. Вслед за ними пришли старый друг Беляева, директор Костиной клиники профессор Василий Николаевич, и полный, розовощекий Браиловский с высоко поднятыми цветами в левой руке. Он декламировал поздравительные стихи собственного сочинения и вручал Лене цветы, целуя необычайно галантно ее руку. Михайлов произнес речь об исключительных удачах некоторых симбиозов, дающих изумительные плоды, учтиво и ласково поцеловал руку Лены, пожал руку Кости и, комически вздохнув, добавил: